Владимир Попов - Сталь и шлак
— Где ты остановился? — внезапно спросил начальник дороги, заметив в глазах Дубенко лихорадочный огонек, так пугавший дежурных.
— Между четырьмя Пензами, — зло ответил Дубенко. — Это самый сумасшедший город: четыре станции! Сбегаешь с Пензы-первой на Пензу-четвертую, прибежишь обратно — вот день и прошел.
— Выспаться хочешь?
— А ты эшелоны пропустишь?
— Пропущу. Но обоим наркомам, и своему и твоему, телеграммы дам: пусть знают, что ты здесь творишь.
Начальник дороги встал и открыл дверь в соседнюю комнату:
— Койка там, водка в ящике стола — пол-литра. Третий месяц стоит. Иногда нюхаю — помогает. Раздевайся, спи. — И, втолкнув Дубенко в комнату, закрыл за ним дверь.
— Что же делать с эшелонами? — спросил помощник, с интересом прислушивавшийся к разговору.
— Черт с ними, пропустите по «зеленой улице», с ходу. Как ты разберешь, который из них третий? Он сам хозяин — сам номера ставит. А наркомам приготовьте телеграммы, пусть там разбираются.
Две недели спустя директор и главный инженер вместе вошли к наркому. Тот разговаривал по телефону. Две трубки, снятые с рычагов лежали на столе, ожидая очереди.
Как Дубенко ни старался придать своей походке твердость, его пошатывало от усталости и волнения.
Безжизненные глаза Макарова встревожили наркома.
— Что у вас случилось, товарищ Макаров? — спросил он, кладя трубку на стол.
— У меня умер сын и очень болен второй. — Не ожидая приглашения, главный инженер тяжело опустился в кресло.
— Что со вторым?
— Воспаление легких.
— Простите, товарищ Макаров, но ведь у вас один ребенок!
Макаров с удивлением посмотрел на наркома: откуда ему известен состав его семьи? Ах да, был такой разговор, коротко, мимоходом. Пришлось рассказать о Вадимке и о Крайневе.
Нарком потребовал к себе референта и поднял одну из лежавших на столе трубок.
Дубенко дремал в кресле. Макаров сидел неподвижно, уставившись в угол.
Василий Николаевич не был на глухом степном разъезде и не видел нового могильного холмика, выросшего неподалеку от станции. Но этот холмик все время стоял теперь перед его глазами.
Вошел референт. Закончив разговор по телефону, нарком повернулся к нему:
— Выясните, кто лучший педиатр в городе, усадите его на самолет и отправьте вместе с товарищем Макаровым. Сульфидин нужен?
— Очень нужен! — оживился Макаров. — Нигде не можем достать.
— Тридцать граммов получите из моего фонда. Вылетайте сегодня же. Ко мне явитесь, как только ребенок будет вне опасности.
Нарком взглянул на Дубенко:
— А ты — в гостиницу. Пять суток отдыхай. Разговаривать будем после.
Зазвонил телефон, и взволнованный секретарь, быстро войдя в кабинет, громко сказал:
— Товарищ нарком, Кремль на линии.
3
Мертвая тишина, казалось, ползла из покинутых цехов в город. Прервалось ритмичное дыхание воздуходувок — это биение пульса завода. Даже воздух стал пахнуть иначе. Исчез легкий запах газа, который раньше казался таким неприятным и о котором теперь вспоминали как о чем-то родном, необходимом.
Город родился и рос вместе с заводом. Монтировались домны — и вырастали дома в поселке. Строились красные уголки и столовые в цехах — воздвигались дворцы культуры и фабрики-кухни в городе. Замащивались заводские проезды и дороги — покрывались асфальтом городские площади и улицы. На заводских пустырях радовали глаз газоны и клумбы — в городе возникали цветники и парки.
Город жил заводом и для завода. Он был тылом, завод — фронтом, где ежедневно, ежесменно шли непрерывные горячие бои за металл. Каждые восемь часов армия, давшая короткое, но напряженное сражение, сменялась другой, освеженной отдыхом, и результаты борьбы и успехов этих армий так же волновали город, как волнуют тыл успехи и неудачи фронта. Почетные труженики цехов были почетными гражданами города — их портреты украшали улицы наряду с портретами вождей.
Это был типичный донецкий город, жизнь которого без завода бессмысленна и невозможна. Умер завод — замер и город.
Ночи стали чернее, дни — пасмурнее. Словно шлаком залило улицы, и ходить по ним было опасно, как по застывшей шлаковой корке, — того и гляди, провалишься.
Тихо стало в городе. Даже собаки и те притаились, попрятались и только жалобно повизгивали, будто чуяли волчью стаю. Далеко разносились в тишине и больно отдавались в сердцах каждый одиночный сухой выстрел, каждая короткая очередь.
Страшно было днем, но еще страшнее ночью.
В одну из таких темных ночей по окраинной улице неслышно пробиралась вдоль домов и заборов худенькая девушка. Она ежеминутно останавливалась и прислушивалась. У невысокого деревянного крыльца она осмотрелась и тихо постучала. Дверь приоткрылась, и девушка скользнула внутрь домика.
В маленькой низкой комнате, слабо освещенной коптилкой, лежала на кровати старая женщина с отечным лицом. Больная встревоженно вскинула на пришедшую полуприкрытые опухшими веками глаза:
— Это вы, Мариечка? Как же вы не побоялись? Случилось что?
— Нет, особенного пока ничего не случилось. Нужно с Валентиной поговорить, — успокаивающе произнесла Гревцова и резко переменила тему разговора: — На кого же свой дом бросили?
— Дарья Васильевна теперь там живет, сторожит. Лишь бы Вальский ее не выдал. Зол он на нее за «скотину пятую».
Валя заперла на засов наружную дверь и провела девушку в смежную комнату.
— Валентина, — тотчас же зашептала Мария, — ты знаешь, что Крайнев остался в городе, выдает немцам людей и собственноручно их расстреливает?
Теплова отшатнулась:
— Ложь! Не может этого быть! — Но голос у нее сорвался и дрогнул.
Мария рассказала, что в первый же день прихода гитлеровцев, — а с этого дня начался иной, страшный счет времени, — Крайнев появился в заводском поселке с немецкими автоматчиками и учинил там расправу над оставшимися заводскими работниками.
Валентина медленно опустилась на стул.
Слишком много боли причинило это сообщение, а ей и без того было очень тяжело: мать, единственный родной человек, быстро угасала. И вот теперь еще новый удар.
Гревцова пристально посмотрела на подругу:
— Я пришла специально предупредить тебя, чтобы ты не вздумала попадаться на глаза Крайневу, а то он и тебя в расход пустит. Говорят, у него это очень ловко получается. С Лобачевым-то он как расправился!
— С Лобачевым? Почему же именно с Лобачевым?
Мария раздраженно передернула плечами:
— Почему да почему! Пойди у него и спроси, если есть желание повисеть на столбе у базара. Там сегодня пятерых повесили.
Теплова, подавленная всем услышанным, молчала.
Ей отчетливо вспомнился голос Крайнева, когда он убеждал ее уехать, ночи, проведенные в цехе во время бомбежек…
— Валя, — снова зашептала Мария, — ты можешь помочь нашим: напиши ему записку, попроси прийти к тебе. Его встретят и…
— Почему именно я должна писать?
— Ты же сама рассказывала мне, как он уговаривал тебя уехать. Напиши, что ты нуждаешься в его помощи.
— Нет, — глухо ответила Валентина и упрямо покачала головой.
— Как нет? — переспросила Мария.
Валентина не отвечала.
— Я сама должна разобраться в этом, — наконец вымолвила она и сжала руками голову.
— В чем же разбираться, Валя? — спросила Мария, обнимая подругу. — Все совершенно ясно, до ужаса ясно. Я понимаю, ты доверяла ему, он был тебе чем-то близок, но надо преодолеть это чувство. Садись и напиши записку.
— Нет, — снова ответила Валентина, — не напишу, не могу.
— Не напишешь? — возмутилась Мария. — Так, значит, ты будешь сидеть и ждать, пока всех нас повесят на столбах?
Валя молчала.
— Не могу, — через силу вымолвила она.
— Это твое последнее слово?
— Последнее…
— Эх ты, подпольщица! Ну, смотри, Валентина! Смотри! — Голос Марии прозвучал угрожающе; она повернулась и вышла из комнаты.
— Мариечка, — окликнула ее старуха, — Мариечка! Куда же вы в ночь-то? Переночуйте у нас.
Но в коридоре уже загремел отодвигаемый засов, хлопнула входная дверь.
Валентина продолжала сидеть, низко опустив голову.
Коптилка на столе несколько раз мигнула и погасла. Мать больше не стонала. Слышала ли она? Поняла ли?
— Валюта, — тихо позвала старуха.
Теплова подошла к матери и присела у изголовья.
— Записку-то надо написать, дочка, — медленно произнесла старуха. — Ведь через него одного столько народу пропасть может. Зажми сердце и напиши. Может, начальник твой и не собирался остаться, а пришлось, вот он и спасает свою шкуру.
«Неужели это так?» — с отчаянием подумала Валя.
— Я… еще посмотрю, мама, — сказала она, с трудом произнося слова.
