Горячий снег. Батальоны просят огня. Последние залпы. Юность командиров - Юрий Васильевич Бондарев
Борис был старше ее и по годам, и особенно потому, что за его спиной оставалась необычная, опасная жизнь войны, которая резко отделяла его от многих студентов-однокурсников, и было такое чувство, что с ним вместе можно смело идти по жердочке с закрытыми глазами. Порой он был сдержан, суховат, порой в него вселялась неистовая энергия, тогда Борис шутил, острил, смеялся, рассказывал смешные фронтовые истории – и когда шел рядом с ней, звеня орденами, загорелый, высокий, незнакомые девушки сначала смотрели на него, потом на нее – и она испытывала смутное чувство ревнивой радости.
В течение тех дней, когда он не приходил, она внушала себе быть с ним непримиримой – его недавняя холодность задевала ее. «Неужели он подумал что-нибудь не так?..»
В тот вечер невозможно было перевернуть сто двадцать первую страницу учебника по общей терапии. А закат горел над дальними крышами, в вишневом разливе вычеканивались силуэты тополей, вырезанные черным по красному, звук волейбольного мяча отдавался в глубине двора.
Вдруг, опомнившись, Майя соскочила с подоконника, зажгла свет, было уже темно; с сердцем швырнула толстый учебник на стол, прошлась по комнате, говоря самой себе: «Глупости! Глупости все!»
Продолжительный звонок раздался в передней. Так звонил иногда по вечерам Олег, чтобы пригласить играть в волейбол, и она, подойдя к двери, сердито крикнула:
– Меня нет дома. В волейбол играть не иду!..
Однако звонок в передней повторился. Майя, сдвинув брови, щелкнула замком и отступила на шаг: на пороге полутемной передней стоял Борис. Он снял фуражку, спросил, улыбаясь глазами:
– Можно к тебе?
Майя заложила руки за спину.
– Что же, – наконец проговорила она почти холодно. – Только не упади, здесь тумбочка.
– Ничего, я не упаду, – сказал он и вошел. – Разреши пройти в комнату?
– Да, можно.
– Здравствуй, – сказал он и протянул руку.
Но она, не подавая руки, отступила еще на шаг.
– Майя, что случилось?
– Ничего не случилось.
– Ты сердишься на меня? За что?
– А почему я должна на тебя сердиться?
– Майя, я сдавал экзамены.
– Очень хорошо. И я сдаю экзамены.
Он заколебался. Она сказала:
– Да, я зубрю терапию. Это что-нибудь тебе говорит?
Он положил фуражку на тумбочку, прошел в комнату, говоря:
– Майя, я только на две минуты.
– На две минуты можно. Но я проверю по часам, – ответила она, по-прежнему держа руки за спиной, посмотрела на его лоб и, не скрывая удивления, воскликнула: – Что такое? Откуда у тебя синяк?
– Пустяки. Сегодня была обычная тренировка. Перед гарнизонными соревнованиями по боксу. Разреши закурить?
– Я сейчас дам пепельницу. Ну и легкомысленный же синяк! Садись вот сюда на диван. – Она поставила на стол пепельницу – маленького галчонка с разинутым клювом. – Тебе досталось, наверно?
– Немного, – весело ответил он, садясь на диван и разминая папиросу над разинутым клювом галчонка. – А впрочем, это не совсем так.
Он чуть щурился, затягиваясь папиросой, его загорелое лицо показалось ей размягченным, задумчивым при зеленом свете настольной лампы, а она все стояла в тени, глядя на него настороженно, как бы мстя ему сдержанностью за его долгое невнимание.
– Ты что-то хочешь рассказать, Борис?
– Знаешь, я артиллерию сдавал сегодня, как на крыльях. Не знаю почему. Веришь?
– Что получил?
– Конечно, пять.
– Почему «конечно»?
– Ну пять. – Он примирительно засмеялся.
– Какой все-таки ужасный синяк! – опять сказала она, вглядываясь. – Слушай, хочешь, я сделаю тебе примочку? Все пройдет сейчас же. Все-таки я медик.
Он не успел ей ответить, она вышла из тени абажура, направилась в другую комнату и через минуту вернулась с пузырьком и ватой, приказала, подойдя к дивану:
– Поверни лицо к свету. Не смотри на меня, смотри в сторону, вот так… Боже мой, какой злой синяк! Встань, а то неудобно.
Борис поднялся, и она повернула его лицо к свету, легкими, прохладными пальцами притронулась ко лбу, старательно встала на цыпочки, невольно касаясь грудью его груди, – и вдруг, покраснев, с улыбкой сказала:
– Ну какой ты высокий, лучше сядь.
Он послушно сел. Она наклонилась, намочила вату жидкостью из пузырька и приложила ко лбу мягкое, холодное, щекочущее, спросила:
– Больно? – И глаза ее, темные, как ночная вода, приблизились к его лицу, а губы сразу перестали улыбаться.
Ему стало жарко от ее дыхания, потом с особой ясностью почему-то мелькнула мысль, что губы у нее, наверно, упругие и нежные, он видел их совсем близко от себя, эти ее мгновенно переставшие улыбаться губы.
– Нет… – наконец ответил он и словно поперхнулся.
– Вот видишь, – участливо проговорила она. – Но все-таки тебе больно? У тебя лоб стал влажным.
И, пересиливая себя, он с хрипотой в голосе проговорил не то, что хотел сказать:
– Пойдем сегодня в парк… Там гулянье сегодня.
Она держала в одной руке пузырек, в другой вату, неуверенно мяла тампончик в пальцах.
– Тебе хочется в парк? Серьезно?
– Хочется. Серьезно.
– Хорошо. Только на час, не больше. Хорошо? Дай слово. Мне нужно учить свою терапию.
– Даю тебе слово – на час.
– Хорошо. Тогда мне нужно переодеться. Подожди.
– Я подожду.
Майя вышла в соседнюю комнату, а он, облокотясь на подоконник, расстегнув ворот, стоял у окна на ветерке, обдувавшем его прохладой вечера, и еще чувствовал то легкое, случайное прикосновение Майиной груди, когда встал с дивана, видел ее переставшие улыбаться губы, и весь был словно овеян острым огнем, говоря себе, думая, что никого в жизни он так еще не любил и никого не мог так любить, как ее. В тишине он слышал свое дыхание и слышал, как она что-то делала в соседней комнате, ходила за дверью, потом что-то упало там, и донесся ее вскрикнувший голос:
– Ой!
– Что? Что случилось? – очень громко спросил он, и какая-то сила толкнула его к двери в соседнюю комнату, откуда раздался этот жалобный голос, и он резко открыл дверь. – Майя, что? Майя…
– Борис, что ты делаешь? Не входи! Я еще не оделась!
– Что?.. Майя… что случилось?
Нет, теперь он видел, что ничего страшного не случилось, – она стояла возле раскрытого гардероба; видимо, вешалка оборвалась, платья кучей лежали на полу вокруг ног ее, и она стала подымать их спешащими движениями оголенных рук.
– Не смей, не входи! Как не стыдно! Слышишь? Не смей!
Она шагнула, спряталась за дверцу, ее открытые босые ноги беспомощно переступали на упавших платьях, и дверца косо двигалась при этом, сверкая ему в лицо огромным зеркалом; и казалось ему, что Майя хотела забраться в шкаф, загородиться дверцей от него.
– Майя, послушай
