Борис Подопригора - Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник)
Как только помытых и переодетых шурави вновь построили, в проёме крепостных ворот появились трое американцев. Двух советников, особенно «индопакистанца» Абу-Саида, Глинский видел много раз, и они особого удивления своим визитом в крепость не вызывали. Челюсти буквально у всех шурави, включая Бориса, поотвисали потому, что чуть впереди этих советников шествовала женщина средних лет: очень сексапильная, даже можно сказать – красивая блондинка. Глинскому почудилось в её лице что-то знакомое, а потом он непроизвольно поёжился, поняв, кого напоминает американка: ту самую блондинку на упаковке сыра «Viola»…
Выходит, давешний сон вещим оказался…
Процессию «высоких гостей» замыкал начальник лагеря майор Каратулла, вырядившийся по такому случаю в гражданскую светло-серую тройку и ярко-оранжевые кроссовки. Одежду каждого из четырех «высоких визитёров» украшали здоровенные круглые (с электророзетку величиной) значки с надписью «Freedom House»[253].
Вообще-то, на Востоке значки любят, какую-нибудь блестящую цацку может и мулла нацепить, особенно деревенский, но… Но на пакистанском майоре, отправившем за годы «беспорочной службы» в Зангали на тот свет не одну сотню узников, этот значок смотрелся особенно «трогательно».
Блондинка в шёлковом платье и с элегантным портфельчиком в руках с любопытством осматривалась, советник Абу-Саид что-то негромко ей пояснял. Когда они подошли к построенным шурави поближе, Борис уловил слово «trainees»[254] и еле сдержал злую усмешку.
Американка с портфельчиком, казалось, даже не сразу поняла, что «воспитанники» – это группа бородачей в новых штанах и рубахах. Да это и неудивительно: отличить русских от моджахедов можно было только вблизи. Да и то… Лица-то у всех были одинаково выдубленные солнцем. Странного пепельно-коричневого оттенка кожа, серые лучики морщин… И у всех – бороды. Не аккуратно подстриженные модные бородки, а длинные бороды, как у старика Хоттабыча.
Блондинка, делая вид, что не замечает на себе жадные взгляды «воспитанников» и охранников, с милой улыбкой прошла в палатку. Через минуту курсанты бегом и, как говорится, на полусогнутых затащили туда три стула, длинную парту и такую же длинную скамейку, а также ковёр и даже две пиалы с фундуком и изюмом.
Азизулла, постоянно оглядываясь на советников и пакистанского майора, между тем начал отбирать «делегацию» от узников-шурави – тех, кому предстояло зайти в палатку на «собеседование» с блондинкой. Принцип отбора, которым руководствовался Азизулла, был очень простым: начальник охраны тыкал пальцем в тех, кто по внешнему виду хоть сколько-нибудь походил на нормальных людей. Таких набралось всего пятеро: Абдулрахман, Асадулла-Маркарян, Валя Каххаров, крымский татарин Каримов и Вася Пилипенко. Азизулла выбрал было и Валеру-Джелалуддина, но начальник лагеря взмахом руки выгнал его из строя. Уж больно долговязый и нескладный Сироткин напоминал персонажа с плаката «Спасите от голода!».
Вскоре всех отобранных завели в палатку. «Депутация» привычно расселась на земле, на длинную скамейку лишь покосились, поскольку сидеть по-человечески все давным-давно отвыкли.
Американка сидела с левого края длинной парты, в центре устроился Абу-Саид, справа ему компанию составлял второй советник. Каратулле пришлось стоять. Собственно говоря, он и открыл «торжественное собрание». Обращаясь в основном к американке, майор задвинул целую речь. Сначала он официально и цветисто поприветствовал гостью и уважаемых советников, а потом объяснил, что перед ними находятся «…советские перебежчики из оккупационной армии, которые добровольно приняли ислам и теперь вместе с афганскими братьями готовятся поступать в медресе, чтобы впоследствии нести в свои земли священное слово пророка». Всю эту галиматью тихонечко переводил на английский невозмутимый Абу-Саид. Он сидел прямой как палка, а блондинке и второму советнику приходилось наклоняться к нему поближе, чтобы расслышать его шепот. На фоне бредовой речи Каратуллы образовавшая равнобедренный треугольник американская команда стала выглядеть несколько карикатурно.
«Три богатыря», – хмыкнул про себя Глинский, внешне оставаясь совершенно бесстрастным.
Далее слово взяла блондинка. Она сразу представилась по-русски, и Абу-Саид снова забормотал, переводя для второго советника:
– Я – Людмила Бэрн, эмигрантка из России, отныне – представитель американской правозащитной организации «Дом Свободы».
Майор Каратулла, как обеспокоенный петух, завертел головой: русского он не знал, а переводить ему советник Абу-Саид вроде бы даже не собирался.
А госпожа Бэрн продолжила, пытаясь излучать приветливость и сочувствие:
– Ой, мальчики! Я вижу, вы израсходованы! Как вас здесь поддерживают – позитивно или драматически?
Блондинка говорила вроде бы понятно, бегло и почти без акцента, но как-то очень уж не по-русски. Точнее, не по-советски. Так говорят бывшие соотечественники после долгой разлуки с родной речью – тщательно воспроизводят грамматические конструкции и почти не обращают внимания на очевидную лексическую несуразицу. Не получив ответа на свой вопрос, американка продолжила в том же духе:
– Какие респонсы посылают из дома?
Пленные начали недоуменно переглядываться, не понимая, чего хочет от них эта блондинка. Все ведь просто отвыкли от русской речи даже в её нормальном, так сказать, звучании…
Борис почувствовал, что в палатке нарастает напряжение, и решил взять инициативу в свои руки:
– Не пишут нам. И мы ничего не пишем.
– Какая причина? – сразу оживилась восхитительная госпожа Бэрн. Глинский от такого цинизма плохо сумел скрыть усмешку:
– Не с кем письма передать.
Над группой пленных зашелестели лёгкие смешки, быстро увядшие, однако, под грозным взглядом Каратуллы. Блондинка же даже не улыбнулась. Она показала рукой на Глинского и нетерпеливо, словно для неё это было действительно важно, спросила:
– Вот вы, высокий мальчик, как вас зовут в России? Вы хотите посылать письмо для вашей семьи?
Не ожидавший такого вопроса Борис несколько растерялся, но ответил почти сразу:
– Только если разрешат написать всем. Я тут старший. Абдулрахман. А дома звали Николай, Коля.
Американка заулыбалась так, будто именно это имя было ей дороже всего на свете:
– Коленька, фантастично, фантастично! Вы имеете жалобы? Может, вы хотите сделать приватный стэйтмент, ой, простите объявление?
Глинский пожал плечами и быстро оглядел своих товарищей по плену:
– Я хочу, чтобы все русские… – тут он на секунду замешкался, не зная, как назвать себя и других, не используя слова «пленные», но потом всё же нашёлся: –…Присутствующие в этом лагере, получили право написать домой. А вы заберёте наши письма.
– О’кей, о’кей! – затараторила блондинка, доставая из своего элегантного портфельчика заранее приготовленную пачку бумаги. – Прямо сейчас.
Госпожа Бэрн суетливо обратилась к своим американским коллегам по «правозащитному движению»:
– Will you give’em these sheets.[255]
Американцы преувеличенно вежливо начали раздавать листы, шариковые ручки с надписью «Freedom House» и дощечки, на которые нужно было положить бумагу.
Между тем блондинка, словно школьная учительница, даже слегка постучала пальчиком по парте:
– Так, мальчики! Спокойность! Все помнят хорошо свои актуали в России?
Борис даже глаза прикрыл, чтобы скрыть усмешку: ну вот, всё и встало на свои места! «Ах ты моя „актуалочка“ правозащитная!» Слово «actuals», означающее «отправные данные и реквизиты», было достаточно специфическим и весьма характерным. Характерным, в частности, для американского разведцентра в немецком Гармишпартенкирхене… Про этот разведцентр когда-то очень давно, в позапрошлой жизни, рассказывал дотошный майор Беренда – он, судя по всему, там даже бывал…
«Так, милая моя „актуалочка“. Откуда ты сюда припёрлась – понятно… Нормальных правозащитников на пушечный выстрел не подпустили бы… А вот зачем ты здесь? Что тебе на самом деле надо? Что? И какую выгоду можно попытаться получить от твоего визита?.. Неужели ехать в Америку агитировать будешь?»
Погруженный в свои напряжённые размышления Борис едва не оговорился, чуть было не назвав блондинку «миссис Бэрн». Хорошо, что вовремя язык прикусил: ведь простой шоферюга, да ещё после стольких месяцев плена вряд ли бы вспомнил слово «миссис»… Это в том случае, если он это слово вообще когда-то знал…
«Хотя нет, знать-то мог… Конан-Дойля читать мог, Марка Твена… Шерлока Холмса по телевизору мог видеть… Миссис Хадсон и всё такое… Но рисковать всё же не будем, от греха подальше…»
Глинский кашлянул:
