Марина - Алия Амирханова
– Я даже сейчас без комка в горле не могу повторить её слова про жизнь в оккупации, потому что прочувствовал их. Встал на их место – на место женщин наших с детьми, со стариками. Ты мне скажи, как мужик мужику. Много ли сил нужно, чтобы справиться с бабой? С простой бабой, измученной голодом, напуганной до смерти. Много ли сил понадобится здоровому мужику, каким немец был на наших харчах, бедную бабу изнасиловать?.. Много ли сил нужно? Ты мне скажи. Много ли?..
Алексей промолчал, отведя взгляд.
– Пойми ты, дурак, не виновны наши женщины. Не виновны! Ни одна не виновна. Ни одна. И мою сестру насиловал фашист, и почти всех баб села. Кто не забеременел, так того просто Бог спас. Но не всем повезло. Так в чём их вина? В чём?!
– Понял что-нибудь или нет?
– Понял.
– Если так, иди и проси прощения. К девочке иди. Она, бедная, так вообще не при делах. А ты…
А между тем, Мария Петровна после всего случившегося своей кофтой быстро вытерла Марине лицо и повела её, рыдающую, домой.
– Не плачь, родная. Степаныч ему мозги–то вправит. Видала, как он ему жахнул? Так и надо этому мерзавцу.
Дома они с Мариной тут же направились в ванную комнату.
– Лицо с мылом отмыть удалось, а вот волосы, милая, состричь придётся. Ну, ничего, родная. Краше прежнего вырастут.
Марина молчала. С потухшим взглядом, она покорно сидела на табурете, пока Петровна умело состригла ножницами основную длину волос, а потом машинкой и вовсе побрила её на лысо, и когда последняя прядь упала на пол комнаты, а Марина ещё не успела встать с табурета, в дверь робко постучали, и, не дождавшись ответа, вошёл Алексей. Марина, сгорбившись, сидела спиной к двери, когда услышала злобный крик Петровны.
– Ах, ты, мерзавец! Как смелости хватило явиться?! – выступив вперёд, заслоняя девушку, женщина замахнулась полотенцем на парня. Он же выставил руку, чтобы защититься на случай удара, но уходить не стал.
– Я к Марине пришёл, – голос его звучал тихо и примирительно.
Мария Петровна опустила руку. Марина же, услышав эти слова, не нашла в себе смелости обернуться. Она лишь ещё больше согнулась, обхватила голову обеими руками, и вся сжалась, словно хотела исчезнуть, превратиться в точку. Закрывая обеими руками голову, готовилась к нападению. Весь её вид напоминал загнанного, затравленного зверька, ожидающего ничего иного, как только смерти. Она даже уже больше не сопротивлялась, а лишь ждала… Ждала в который раз проявления жестокости, бессердечия, сродни садизму, от таких же ровесников – своих же одноклассников. И хотя голос вошедшего звучал не агрессивно, но она не верила голосу. Она уже ничему в этой жизни не верила.
Алексей заметил её – эту позу, полную страха и подчинения, и ему стало не по себе. Возможно, эта поза девушки, полная смирения, обречённости на что-то ужасное произвела на Лёшу даже большее впечатление, чем слова начальника. Он вдруг на физическом уровне почувствовал её панический страх перед ним и ужаснулся.
– Прости меня, Маринка. …Это больше не повторится, – бросив на ходу эти слова, он убежал в ночь. Выбежав за дверь, схватил с земли какую-то корягу и в сердцах сломал её.
От растерянности он был зол. Ему нестерпимо было жаль девушку. Он вдруг вспомнил, как будучи школьником, лично сам жестоко избивал её, да так, что она месяц пролежала в больнице. И его нынешняя выходка с краской неприятно тревожила совесть. У него впервые в жизни появилась мысль, что в том, что произошло с её матерью, вины Марины нет. Да и вины матери тоже нет.
“Кто же знал, кто же знал”, – он, как заезженная пластинка, повторял одно и тоже. “Я же думал, она по желанию, за лучшую жизнь с ним кувыркалась. …Кто же знал… Как бы там ни было, ребёнок вообще не при делах. Су… я последняя, если так с девчонкой. Видал, как она меня боится. С… я последняя!”
Сергей сидел на бревне, проклиная и ругая себя, но успокоение всё никак не приходило. Тут он услышал сигнал своей машины. Похоже, Степаныч звал его. С тяжёлым камнем на душе, он обречённо встал и вернулся к машине, где его дожидался начальник.
– Извинился?
– Да, – тихо бросил Алексей, и, сев в машину, они уехали на стройку.
Когда за Алексеем закрылась дверь, Мария Петровна, всплеснув руками, в изумлении от услышанного воскликнула.
– Во даёт. Верно, ему Степаныч задал жару, раз извиняться даже пришёл…Ты чего, милая? Ты чего так сжалась? – она заметила испуганную позу Марины и бросилась к ней. Обняв за плечи, прижала голову к груди и затараторила.
– Успокойся, родная. Всё будет хорошо. Мы с тобой уедем. Вот прямо завтра и уедем.
Женщина гладила ладонью голову девушки, которая, уткнувшись ей в грудь лицом, горько плакала.
– Мы завтра же с тобой уедем. Я тебя в обиду не дам. Завтра же уедем, и всё у тебя будет хорошо.
Она взяла лицо Марины в свои ладони и, глядя ей в глаза, сама, заливаясь слезами, тихо прошептала.
– Ты моя девочка. Моя. Твоя мамка тебя мне завещала. Как хорошо, что я нашла тебя. Как хорошо. Ты моя девочка.
Марина, поражённая услышанным, заплаканными глазами, полными страха, что женщина передумает её считать своей, неотрывно смотрела на Петровну. Та, понимая этот страх, всё повторяла.
– Ты моя девочка. Моя. Как хорошо, что я нашла тебя.
Она то прижимая к груди Марину, то отстраняя, целовала её лицо и всё повторяла и повторяла.
– Я знала твою мамку. Очень хорошо знала. Твоя мамка тебя мне завещала. Мне…
Когда, наплакавшись и наобнимавшись, они сели за стол ужинать, Мария Петровна стала рассказывать.
– Я тебя сразу узнала. На мать ты свою похожа. Вылитая она.
