Здесь, под небом чужим - Валерий Дмитриевич Поволяев
Но они не ошиблись.
Когда до белых оставалось метров двести, Каретников взметнул над собой кулак и с силой рассек им воздух:
– Ах-ха!
Лава махновцев стремительно разделилась на две части: одна половина пошла в одну сторону, вторая – в другую, лава вывернулась неким гигантским цветком, обнажив страшную свою середку – готовые к бою тачанки. Через несколько секунд застучали кожинские пулеметы.
Белая лава стала валиться на землю, будто подкошенная, – так валится высокая трава, подрубленная острой косой, – ровными рядами, ряд на ряд.
Пулеметы били, не переставая.
Через десять минут от корпуса Барбовича осталось меньше половины.
Махновцы перешли в наступление. Следом за ними поднялась и откатившаяся было 15-я стрелковая дивизия.
Одиннадцатого ноября Фрунзе, которому было жалко рубить русских людей – белых солдат и офицеров, это же свои люди, свои, такие же, как и он, русские люди, – разослал по всем селам, поселениям, городкам и станциям, где еще находились белые, следующую телеграмму:
«Я, главнокомандующий Михаил Фрунзе, обращаюсь к вам, побежденные, ко всем, от рядовых до лиц высшего комсостава, я гарантирую вам полное прощение в отношении всех поступков, связанных с гражданской борьбой, при условии немедленного разоружения и сдачи в плен. Всем, кто пожелает покинуть Россию, мы не будем препятствовать, при условии отказа на честном слове борьбы против рабоче-крестьянской России. А желающим остаться будет предоставлена возможность трудиться на благо Родины».
Эта телеграмма была принята белыми. Многие из них поверили Фрунзе:
– Оказывается, и среди красных водятся благородные люди!
Возможно, именно эта телеграмма, как и обращение к белым генерала Брусилова, также обещавшего прощение, задержали многих офицеров в Крыму.
Но двенадцатого ноября Михаилу Фрунзе пришла шифрограмма из Москвы, из Кремля, от Ленина. Ильич был вне себя от «проступка» Фрунзе:
«Только что узнал о Вашем предложении Врангелю сдаться. Крайне удивлен непомерной уступчивостью условий. Если противник примет их, то надо обеспечить взятие флота и не выпустить ни одного судна; если же противник их не примет, то нужно расправляться с ним беспощадно.
Ленин».
Троцкий же повел себя более бурно – он топал ногами и обвинял командующего Южным фронтом Фрунзе в глупости и мягкотелости.
Фрунзе заперся у себя в штабе, размышляя, как быть, потом приказал всех сдающихся в плен беляков расстреливать на месте, а суда, отплывающие из Крыма, накрывать с берега орудийным огнем и пускать на дно.
Тринадцатого ноября Каретников послал телеграмму батьке: Крым покорен!
Лицо у Махно, когда он прочитал эту телеграмму, сделалось печальным. Находившийся рядом адъютант Василевский удивленно округлил темные библейские глаза:
– Радоваться надо, а не печалиться, батька!
– В том-то и дело, Гриша, что печалиться надо. Пе-ча-лить-ся.
– Это почему же, батька?
– Да красные расколотили белых и руки себе развязали. Теперь они возьмутся за нас. Э-э-эх… – тяжело вздохнул батька, с силой стукнул кулаком по столу. – Не успели мы создать республику со свободным советским строем.
О том, что республика Махновия так и не была создана, батька жалел больше всего.
– Эх, так и не увидели гуляйпольские мужики, что такое настоящая свобода. Обманул я их…
Махно как в воду глядел. На следующий день, четырнадцатого ноября 1920 года, в Киеве состоялось заседание ЦК партии большевиков Украины. Из Москвы участвовать в заседании прибыл Троцкий.
Деловитый, довольный собой, веселый, он потирал одну руку о другую – типичный жест человека, который соскучился по выпивке.
– Ну что, товарищи, с белыми покончили, теперь пора кончать с махновцами, – громко произнес Троцкий, – а? Как считаете?
– Пора, – раздались вялые возгласы.
– Не слышу бодрости в высказываниях… – У Троцкого раздраженно дернулась правая щека. – По Махно давным-давно плачет пуля либо петля. Махно – это некий жупел, флаг разложения, не будет Махно – не станет этой страшной неразберихи, анархии, волюнтаризма. Надо послать в ставку Махно толковых людей, разведчиков, и ликвидировать этого чертового батьку.
– Посылали, Лев Давидович, не получилось.
– Сколько человек посылали?
– Двоих.
– Кто посылал?
– Начальник Екатеринославской чека товарищ Манцев.
– Значит, плохо посылал… Плохо готовил. – Троцкий раздраженно поморщился. – За такую подготовку Манцева надо снять из начальников и – на польский фронт, в первые ряды наступающих!
На заседании ЦК (при участии Троцкого, который не отлучался из зала даже на обед, боялся, как бы без него чего-нибудь не сделали, не приняли какое-нибудь глупое постановление) было решено поставить на Махно окончательный крест, раз и навсегда уничтожить и его самого, и его движение. Целиком. Про то, что махновцы сыграли решающую роль в освобождении Крыма, – забыть, корпус Каретникова – разоружить и уничтожить.
Вечером из кабинета Раковского Троцкий связался с Крымом, с командующим Южным фронтом.
Связь была отвратительная – похоже, линию повредили во время недавних боев.
– Корпус махновцев все еще находится в Крыму? – спросил Троцкий.
– Так точно! – по-солдатски лаконично ответил Фрунзе.
– Из Крыма он выйти не должен, – с напором произнес Троцкий.
Фрунзе помолчал – он соображал. Молчание длилось недолго, долго молчать было опасно.
– Не понял вас, товарищ председатель Реввоенсовета… – наконец проговорил Фрунзе.
– А тут и понимать нечего! Таким людям, как Махно и его сподвижники, нет места в революции. Понятно, товарищ Фрунзе?
– Понятно, – подавленным тоном произнес командующий Южным фронтом. Хоть и был он человеком жестким, не колебался, когда надо было принимать так называемое волевое решение, но как можно было расправиться с людьми, с которыми еще вчера ходил в атаку, Фрунзе не представлял.
– В таком разе коли все понятно, что вы намерены предпринять? – не отставал от командующего Южным фронтом Троцкий.
– Для начала вызову к себе командира махновского корпуса и его начальника штаба…
– А потом?
– Потом разоружу корпус.
– Этого мало. Корпус надо поставить к стенке и расстрелять. Весь! Поголовно. Поименно. Понятно?
– Понятно… – подавленно отозвался Фрунзе.
– В таком разе – действуйте! – приказным тоном произнес Троцкий и чертыхнулся – слишком несовершенная была связь, от тупого треска эфира ломило не только уши – ломило всю голову.
Семен Каретников был печален, он словно бы что-то чувствовал, – лицо его было темным, глаза опущены, губы нервно подрагивали. К нему подошел Гавриленко, начальник штаба.
– Ты чего-то не похож на себя, Семен. Победа ведь… Белых выбили из Крыма. Все радуются, а ты, наоборот, печалишься.
– Печальные мысли лезут в голову, потому и печалюсь.
– Устал ты.
– Устал, – согласился Каретников. – Все мы устали.
– Это точно. Я тоже чувствую себя как лимон, из которого выдавили сок.
– Я думал – вытесним белых из Крыма, примиримся все, ан нет… Чую я: пахнет кровью.
– Перестань ты, Семен. – Гавриленко обхватил Каретникова за плечи. – Это все от усталости и изношенных нервов. Да и врачи говорят: все наши потрясения – от нервов. – Гавриленко развернул бумагу, которую держал в руке. – Вот, нас с тобою к себе вызывает Фрунзе. Са-ам! – Гавриленко поднял указательный палец и повторил со значением: – Са-ам! Как
