Карел Рихтер - Совсем другое небо (сборник)
Каждый вечер, прежде чем забыться кратким, беспокойным, прерывающимся сном, она становилась на колени у постели и произносила странное сочинение, которое должно было изображать молитву:
— Михал, Мишко!.. «Мама. Я мигом обернусь. Только не мерзните тут у дверей каждый вечер…» — «Нет, нет, не буду, только вернись». — Потом она проглатывала слезы и продолжала свою молитву: — Тебе пора бы уже прийти домой. Где ты? Что ты там делаешь? Не знаешь, как я тебя высматриваю? Разве ты меня не знаешь? Мы тут столько всего пережили. Вас уже не будет семеро за столом. Последний умер, не успев появиться на свет. Это было ужасно. Это было очень плохо. Фриц, похожий на писаного ангела, чуть не оборвал и мою жизнь. А ко всему прочему, я очень за тебя боюсь. Ты знаешь, что такое страх? Обыкновенный, материнский? Я буду бояться до тех пор, пока вы не вернетесь, ты и отец. Младшие все время спрашивают, где ты и почему так долго не идешь. Они собираются идти тебя встречать. Я сочиняю им что-нибудь и уже не знаю, что еще придумать. Ключ для тебя я всегда оставляю на прежнем месте, между бревнами, но боюсь, что ты его не найдешь. Двери все пришлось переделать, ты их и не узнаешь. С поля я мчусь домой как угорелая, чтобы не пропустить момент, когда ты придешь. Кроме поля, я никуда не хожу. Не хочу, чтобы ты сказал: «Мамы не было дома…» Пожалуйста — ведь ты слышишь меня? — вернись!..
* * *Михал так и не вернулся.
Пропал без вести… Так было написано в бумаге, которую получила Уршуля Чамайова.
Где-то на дорогах Предкарпатья, под Капишовой или под Осадной, а может, под Бодружалом или еще где, оборвалась его пятнадцатилетняя жизнь, остановилось его время.
Но Уршуля этого не знает. Она не хочет знать. Потому и стоит она, прислонившись к косяку двери, и смотрит вдаль недели, месяцы, годы. И все надеется. Синева ее глаз меркла, и она видела все хуже и хуже. Дали сливались. Повозка казалась точкой. Небо наплывало на вспаханные поля. Яркая желтизна сурепки казалась солнцем, а налитые колосья — колокольчиками, вызванивающими неслышную мелодию материнского диалога. Жизнь продолжалась. И в этой жизни вновь была радость — радость от солнца, от долгожданного рассвета.
Уршуля Чамайова была тихой, молчаливой, работящей. Она почти не говорила. Вечер за вечером изливала она у постели непроходящую боль своего сердца.
— Пока буду дышать, до тех пор буду верить, что вы вернетесь… — шептала она.
Она была как пустая рама, из которой кто-то украл картину неописуемой красоты. Вечер за вечером стояла она у дверей — в черном платке, в черной юбке, в черной кофте. Она мерзла в прохладные вечера, когда наступала осень. Мерзла зимой. Она неподвижно стояла часами и все смотрела, смотрела… Вглядывалась в даль и ткала пряжу из причудливых нитей надежды.
— Мама, идите в дом, — говорил ей высокий статный мужчина — сын Пале. Не дождавшись ответа, он уходил в дом, новый дом, и посылал дочку Михалку.
— Бабушка, — мягко, бархатно говорила Уршуле Михалка, появляясь на пороге.
Уршуля брала в свои руки атласную ручонку и продолжала стоять, ничего не говоря. Михалка через какое-то время нетерпеливо выдергивала руку и на цыпочках шла к отцу с вопросом:
— Почему бабушка все смотрит туда и смотрит?
А Пале и не знал, что сказать. Он не знал, как объяснить улыбчивому свету дочкиных глаз, полных нетерпения, — ведь ей всего шесть лет! — что пришлось пережить Уршуле Чамайовой, сколько всего выпало на ее долю, как тяжело она работала, чтобы накормить тех отважных парней в лесах, и как объяснить, что она все еще ждет и сына Михала, и мужа Юро, что вновь и вновь переживает она грозившую им когда-то опасность, что мысленно сопровождает их по горным тропинкам и неизвестным тайникам, что вместе с ними идет в седых туманах, бредет по грязи, преодолевает препятствия, обходит ловушки, стреляет и выносит жестокий холод, голод и жажду. И ждет, все ждет их возвращения, хотя уже много лет нет войны…
Михалке показалось очень долгим молчание отца, поэтому она опять побежала к Уршуле:
— Бабуля, сегодня я буду с тобой ждать маму. У нас будут гости. Мама привезет из города во-от такой торт и еще тетю Марчу, у которой сегодня нет приема. Смотри туда же, куда я! Как увижу красную машину, я сожму твою руку, и мы закричим: «Едут!» Ладно? Папа поменял на люстре в столовой все лампочки. Он сказал, что сегодня будут гореть одни стосвечовые. Он будет директором… знаешь?..
Павел Франдоуз
Бандиты
Представьте себе холодный, ветреный день в конце апреля 1945 года… Представьте себе сырое поле, прорезанное мокрой асфальтированной дорогой, проблески солнца, слякоть и тающий снег. Представьте себе также процессию пятидесяти голодных, больных и до смерти уставших мужчин, соединенных попарно, которые, шатаясь, бредут по обочине шоссе навстречу своей участи. Бог весть откуда, бог весть куда. Представьте себе еще двоих, идущих в первой паре: седого человека, в шинели с обгоревшей полой и замотанными в тряпки ногами, и другого, высокого и худого, почти мальчика, с воспаленными от жара глазами.
— Что бы ты… — проговорил вдруг худой, — что бы ты сделал… на моем месте? — Он спросил по-русски, и это были первые русские слова, произнесенные на этом шоссе.
Казалось, он не дождется ответа, но седой все-таки открыл рот:
— Не так много осталось… что мы еще можем сделать… — сказал он.
Спотыкаясь, побрели они дальше. Внизу, на дне лощины, куда они спускались, блестело зеркало пруда. Из-за горизонта виднелась верхушка деревенского костела. По левую руку почти к самому шоссе подступал лес.
… Глаза худощавого были воспалены от жара, в мозгу проносились видения, с которыми он не мог совладать. Он прыгает через ров… Мчится по вспаханному полю… Продирается сквозь молодые посадки… Бежит меж высоких деревьев, а за спиной гремят выстрелы… Он останавливается только наверху, на горе… Он оборачивается и слушает… Тишина… Абсолютная тишина… Он хочет идти дальше, но вдруг видит женскую фигуру, бегущую ему навстречу по лесной дороге, раскрыв объятия… Мамочка! Мамочка!.. Кто-то трясет его. Шепчет ему в ухо русские слова… Он открывает глаза… Что это? Неужели они сошли уже вниз, на дно лощины?..
Почтальон Пелишек в это время всегда возвращался из районного центра. Колонну он увидел еще издали.
— Благослови господь, — приветствовал он двух охранников в серых шинелях, по виду крестьянских парней. Ответа он не ждал. Он проехал вперед и там, у головы колонны, спрыгнул с велосипеда, будто не мог преодолеть крутой подъем шоссе. — Держитесь, — проговорил он. — Скоро конец. Конец войне. Война капут. А вы сейчас придете в нашу деревню. Здесь уже чешская деревня. Чехи… Вам дадут еды. Уже недалеко…
Охранники сзади закричали, что говорить с пленными запрещено, замахали руками.
Пелишек вскочил на велосипед.
— Всего один километр, — сказал он.
И тут произошло нечто такое, от чего он сразу забыл, что надо крутить педали.
— До вашей деревни один километр, а до нашей — целых три, пан Пелишек, — произнес вдруг длинный, худой паренек с воспаленным взглядом, шедший в первой паре.
Он произнес это по-чешски, и почтальон посмотрел на него, вытаращив глаза. От изумления он чуть не упал с велосипеда.
А теперь представьте себе, как Пелишек помчался на велосипеде. Перед почтой он резко затормозил, вбежал внутрь, но тут же возвратился. Без сумки. Вновь вскочил на велосипед. Из дверей почты выбежал почтмейстер, что-то крикнул вслед Пелишеку, но того уже и след простыл. Почтмейстер беспомощно махнул рукой и исчез в здании почты, но тут же вышел в пальто, запер двери и мелким, старческим шагом заспешил по деревенской улице. А Пелишек был уже далеко за деревней. Он изо всех сил жал на педали, поднимаясь вверх, потом свернул и сломя голову помчался вниз по склону к речке.
Но вернемся в деревню. Из домов вдруг повалил народ. Все бежали туда, где показалась голова колонны. Охранники взяли винтовки в руки, приклады прижали к боку. Охраннику, шедшему впереди, досталось больше всех. Вокруг него собралось полно парней, которые на ломаном немецком языке пытались в чем-то его убедить. Сейчас апрель сорок пятого года, говорили они, и об этом не стоит забывать. Они не требовали ничего невозможного, а только просили разрешить накормить пленных, просили дать немного им отдохнуть. Охранник крутил головой. Тогда они повысили голос и начали вырывать винтовку у него из рук. Солдат, поняв, что не сможет настоять на своем, согласился, но с условием, что все пленные разместятся в одном месте, куда не будут иметь доступ гражданские лица, и что через полчаса им будет обеспечен беспрепятственный уход…
Через речку вели узенькие мостки. На том берегу среди ольх пряталась маленькая деревенская лесопилка. Пелишек въехал во двор, бросил велосипед и ворвался в сарай, где стояла механическая пила. Оттуда доносились удары молота.
