Олег Селянкин - Костры партизанские. Книга 2

— Я, конечно, человек маленький, в политике, можно сказать, совсем не разбираюсь… Однако осмелюсь заметить, если будет на то ваше желание, смогу сварганить бабу и помоложе…

Смолчал Василий Иванович, будто не услышал. Потому смолчал, что не хотел даже малюсенькой ясности вносить в сумятицу мыслей своего телохранителя.

Не счесть, сколько раз Виктор с Афоней уходили в ночь, чтобы хоть как-то насолить фашистам. И всегда Виктор был старшим. И никогда власть не казалась ему обременительной. Больше того, случалось, подумывал, что, сложись подходящая обстановка, — и со взводом управился бы. Может быть, и с ротой. Теперь же, оказавшись на островке среди болота, Виктор почувствовал, что быть старшим над всеми этими людьми непосильно ему. Прежде всего потому, что, признав его главным здесь, к нему шли все, кому надо было или просто хотелось, шли с самыми разнообразными вопросами. И если Афоня с Авдотьей требовали немедленно организовать боевую операцию, да такую, чтобы Зигель в Степанково всю ночь икал, то Груня и другие женщины донимали сугубо житейскими, но, пожалуй, еще более сложными вопросами: как жить-то будем, чем питаться станем, когда поедим все, что с собой притащили?

Именно эти дни, когда он волею случая оказался старшим над всеми, кто недавно жил в Слепышах, на очень многое заставили взглянуть иначе. Теперь Виктор понял, что людьми командовать — не просто приказы отдавать, мол, ты туда сбегай, а ты это сделай; именно в одну из таких бессонных ночей он вдруг вспомнил разговор отца с его старинным другом, который был каким-то начальником над учителями школ города.

— Как погляжу, подраспустились вы все! Уже успели забыть, что в гражданскую войну, бывало, командир бросал вам одно слово: «Приказываю!» — и вы из кожи вон лезли, чтобы тот приказ выполнить! — со злостью и большой внутренней болью сказал отцу тогда тот начальник.

Отец, помнится, с укором взглянул на него и ответил:

— Командир не просто приказывал. Он еще и делал все, что от него зависело, делал для того, чтобы тот приказ можно было выполнить.

Тогда Виктор понял лишь одно: отец был не согласен со своим начальником. В глубину же мысли, высказанной отцом, проник только сейчас.

Около недели крепился Виктор, никому не позволял взглянуть на то, что в душе у него творилось, а потом, отчаявшись, почти на животе вполз в низенький шалашик, который соорудили себе Афоня с Груней, и сказал:

— Ну вот что… И никакой я не лейтенант, а просто парень, и все. Потому и обязан сложить с себя командирскую должность.

Не со зла или обиды, а осознанно, понимая, что сейчас только так и можно, все о себе рассказал, без утайки.

С березы, которая печалилась на кромке болота, надсажалась кукушка, уверяя кого-то в том, что жить ему осталось еще больше ста лет, над самым ухом нудно звенели комары, готовясь к атаке, а они — Афоня с Груней и Виктор, — согнувшись в три погибели, молча сидели в шалашике и глядели на черную болотную воду, казавшуюся даже жесткой в своей неподвижности.

— А ты нормально командовал. Никогда бы не поверил, что гражданский на такое способен, — наконец сказал Афоня.

Что мог на это ответить Виктор? Напомнить все те случаи, когда был на волосок от разоблачения? Или начать оправдываться, ссылаясь на свою молодость и военную необходимость?

Еще с месяц назад, уличи его кто-то, он скорее всего поступил бы именно так. Но после нелепой гибели Клавы и двух мальчонок Авдотьи враз повзрослел он, вдруг понял, что в жизни слова — далеко не самое главное. А тут совсем недавно и Нюська внутреннего огня добавила. Уловила его, Виктора, когда рядом никого не было, и заявила таким тоном, словно самой главной здесь была.

— Я в Степанково сгуляю. Отпустишь или тайком убегать?

— Спятила? Или от жиру бесишься?

— Где он, жир-то? Порастаял за год, сейчас у меня одни мослы остались, слава богу и за то, что пока одежду не рвут… Ты, Витенька, улови главное, что меня на такое толкает: один он сейчас среди них. Одинешенек!

Да, туговато приходится сейчас Василию Ивановичу. Возможно, даже вовсе худо. Только как ему поможешь, если обстановка сложилась — отвратнее нельзя?

И еще понял Виктор в тот момент, что большая, настоящая любовь живет в сердце Нюськи. Красивая и невероятно сильная любовь.

Он глянул в счастливые глаза Нюськи, вздохнул и зашагал прочь. Но вдруг остановился, посуровел и спросил гневно, не смиряя голоса:

— А если с тем столкнешься? С тем самым, к которому…

— Угнали ирода отсюда! Еще когда наши под Харьковом наступали, его угнали отсюда! — и вовсе расцвела в улыбке Нюська.

Выходит, и Нюську, которую многие считали беспутной, посетило большое счастье. А что есть у него, Виктора? И образ отца в памяти стал словно дымкой подергиваться, и Клаву с сынишкой убили… Самое же страшное, что пришло в голову только в эти дни, — война украла у него, Виктора, юность. Ту самую, о которой все пожилые вспоминают с такой теплотой. Действительно, детство у него было, а вот юность стороной промелькнула. И уже никогда не вернется, хотя лет ему в самый раз…

— Ну, Витенька, поплакался, отвел душеньку, и хватит! — решительно сказала Груня. — К нам с Афоней ты со своей бедой пришел, и вот тебе наш окончательный сказ: отставку твою отклоняем, воеводствуй над нами по-прежнему!

— Да поймите вы…

— Одному, известно, трудно. А ты все хозяйственные заботы на меня возложи. Вели Афоне собрать народ и объяви, мол, так и так, с этого самого момента Аграфена Никитична назначается моим замом или помом — как хочешь, так и обзывай — по хозяйственной части. Так что не смейте лезть ко мне с вопросами, не касающимися боя!

Даже шутить заставила себя Груня, но тревога и грусть лились из ее глаз. И Виктор понял, почему: легко ли любому человеку точно знать, что кругом на многие сотни километров враги, а жить тебе или умереть — это зависит от находчивости и распорядительности самого обыкновенного парня, который к тому же всего лишь минуту назад поддался слабости и нюни распустил?

Неделю оставлял себе и товарищам Григорий на то, чтобы научиться не только ходить, но и бегать на ходулях; пригрозил, что того, кто не осилит урока, отстранит от участия в боевых операциях. Однако на утренней зорьке уже второго дня дед Потап, неизвестно где пропадавший всю ночь, устало опустился на завалинку и сказал, скручивая «козью ножку»:

— Сегодня ночью опять расстреливали…

Больше ничего не добавил, ничего не предложил, вообще мнения своего не высказал. Просто поставил в известность, а решение соответствующее принимать — дело Григория как командира.

Григории думал минуты две, не больше:

— Хватай автоматы — и айда!

Уже в лесу, когда была пройдена чуть ли не половина пути, он подумал, что еще дома следовало расспросить деда о том, сколько фашистов обычно бывает в конвое: ведь у него, Григория, вся боевая сила — три автомата, два из которых в руках старика и пацана. Подумать-то об этом подумал, но исправлять свою ошибку не стал, решил, что успеется и потом: сейчас надо просто еще раз взглянуть на то распроклятое место и уже там разработать план действий на ближайшую или какую следующую ночь. Однако, когда Григорий, расположившись почти на кромке уже знакомого оврага, вел еще только беглый осмотр местности, из-за колючей проволоки вышло восемь человек. Шесть — в гимнастерках и двое — в тряпье, которое еще недавно, похоже, было гражданской одеждой. Едва вышли они за проволоку — к ним подошли два охранника с автоматами.

Пленные взяли лопаты из кучи, видневшейся около ворот. Держа лопаты на плече, как винтовки, восемь зашагали к оврагу, метров на пять или чуть побольше опережая конвоиров.

Что-то страшное было в том, как шли эти восемь, как лениво, не подгоняя даже словом, плелись за ними вооруженные охранники, покуривая сигаретки.

— Гонят закапывать вчерашних… Потом и самих тут же, — прошептал дед Потап, хотя идущие никак не могли услышать его слов, будь они сказаны даже полным голосом.

Никакого плана не было у Григория, когда он спешил сюда. А увидел восьмерых обреченных — решение пришло само собой, казалось, без малейших усилий с его стороны. И удивительное спокойствие нахлынуло. Вместе с уверенностью, что все будет только так, как хочется ему. Именно спокойствие и уверенность явно прозвучали в его голосе, когда он сказал:

— Мы с тобой, дед, берем на прицел фрицев, я — левого, одной пулькой каждого, чтобы без ненужного нам грохота. Бить точнехонько между глаз… А ты, Петр, держи на прицеле тех, кто на вышках. Но не шумни без особого на то моего приказа!

Как потом уверял Петро, два выстрела почти слились в один и прозвучали не хлестко, а приглушенно. Однако оба охранника сразу грохнулись, распластались на траве, даже не дрыгнув ногами. Настолько глухо прозвучали два этих выстрела, что караульные на вышках не уловили их. Может быть, и потому, что выстрелы у оврага стали для них привычными?