Михаил Авдеев - У самого Черного моря. Книга III
Явно скучным голосом (сам себя не узнаю) даю команду по радио:
— На мелкие цели не размениваться. За одиночными машинами не гоняться. Без приказа никому не атаковать.
Время шло, а настроение портилось все больше и больше. Действительно, словно над нами решили посмеяться: два раза мы встречали довольно крупные скопления войск противника. Но их уже усиленно «обрабатывали» другие авиасоединения.
— Может быть, поможем? — равнодушно спросил штурман, заранее зная ответ.
— А зачем, — я махнул рукой, — без нас справятся…
Только два раза было разрешено эскадрильям атаковать: один раз воинскую колонну, второй — скопление автомашин. С ними было покончено довольно скоро, и снова продолжался наш «унылый» «безрадостный» полет.
Я уже собирался дать команду на возвращение домой, когда вдруг у Аккермана заметил идущий на полной скорости воинский эшелон. Пригляделся — состав смешанный: цистерны, техника под брезентами, несколько классных вагонов. Кажется, это то, что нам нужно.
— Внимание! — чувствую, как голос мой явно повеселел. — Атакуем эшелон. Мое звено начинает. Вторая эскадрилья наносит второй удар. Остальным — следить за воздухом…
— Есть!
Резко бросаю машину вниз. Иду прямо на паровоз: прежде всего состав нужно остановить.
Заработала пушка «яка», его пулеметы.
Вроде бы заход удачный: над паровозом взвилось облако пара и дыма. Состав резко тормозил.
Разворот влево, набор высоты, и я уже наблюдаю работу ребят.
Истребители разошлись веером. Одни бьют по голове, другие — по хвосту состава.
Из вагонов выскакивают фашисты. Падают кто куда — в кюветы, у железнодорожной насыпи, в ямы. Многие тут же валятся, не успев укрыться: пули с истребителей сделали свое дело.
Огляделся — в воздухе все в порядке. Значит, и мне можно включиться в дело.
Выбираю мишенью огромный товарный вагон в середине состава и точно захожу на него.
С высоты 350–400 метров даю очередь.
Не знаю, что было в вагоне. Видимо, боеприпасы: страшный взрыв разметал состав. Мой «як» подбросило в высоту, и я сразу почувствовал запах бензина.
— Товарищ командир, машина повреждена. Течет бензин из баков. Нужно немедленно возвращаться, — голос штурмана Новикова спокоен. Но за этим деланным спокойствием чувствуется волнение. Знаю — сам Новиков в любой, самой сложной ситуации останется на посту до конца. Волнуется за меня.
Делать нечего, придется передавать команду заместителю:
— Машина повреждена. Иду на аэродром. Штурмовку продолжать до полного уничтожения поезда.
Разворачиваю машину, оглядываюсь. Ястребки заканчивают дело: взрываются и летят с насыпи вагоны. Даже степь у железнодорожного полотна полыхает оранжевым пламенем.
— Мда, — неопределенно хмыкнул механик, осматривая машину на аэродроме. — Интересно, как это вы с пустыми баками дотянули. Черт знает, чем это все могло кончиться… а вы, — обратился он ко мне, — особенно не грустите. Суток за двое отремонтирую вашего коня. Как новенький будет! «Як» покатили в укрытие…
Вечером был разбор операции. Кто-то внес свою долю самокритики:
— Не нужно было подходить на такую близкую дистанцию.
— А кто же знал, — возразил Новиков, — что вагон начинен взрывчаткой?
Все согласились. Вот уж действительно. На войне — как на войне, и на «скучной» работе можно потерять голову.
Впрочем, вечером она уже не казалась нам такой «скучной».
Море, грезы и «проза жизни»
Странное ощущение испытал я в этом полете. Виною тому — утро и море.
Солнце высекало из неподвижной водяной глади мириады огненных брызг. Золотистый туман над берегом таял, уползал в белые приодесские лиманы, и над всей степью — от края и до края — стояла звенящая, непостижимая тишина.
И даже рев стартующих истребителей не ассоциировался с войной: словно где-то в 39-м или 40-м на зеленом поле Тушина уходили в высоту спортивные скоростные машины.
Что-то сдвинулось в душе. Сказалось все: и выход к государственным границам, и удивление — прошел через такие адовы круги, а остался жив, — и радость победных сводок с фронтов, и ощущение счастья, что победа — не за горами.
Нет, мы не обольщали себя. Знали: впереди еще — и кровь, и утраты. И не все из нас вернутся домой.
Но на войне нельзя жить одними горестными раздумьями. Жизнь — она везде жизнь. А мы были молоды. Поэтому и в оптимизме нам нельзя было отказать. И это, несмотря на то, что мы давали себе ясный отчет в том, что те из фашистских летчиков, кто уцелел в Севастополе или над Кубанью, так, за «здорово живешь», не сдадутся в конце пути.
А цель близка, и рассвет близок, и долгожданный мир, где не бьют орудия и не рвутся ежеминутно тяжелые бомбы…
Я даже размечтался об этой другой, пока нереальной своей жизни, когда аэродром остался уже позади и наши машины легли на боевой курс к берегам Румынии.
«Пойду учиться, — думал я… — Вначале, конечно, отдохну. Хорошо отдохну. Махну куда-нибудь на Волгу, Или на Черное море. Конечно же, на Черное море…»
Я не представлял его спокойным, с золотыми бухтами пляжей, с рокотом волн, а не авиационных моторов. Без черного дыма горящей севастопольской панорамы, без грохота боев над Туапсе. «Придется привыкать», — усмехнулся я. Впрочем, разве трудно привыкать к прекрасному?..
— «Ястреб»! Я — «Волна»! Как меня слышите?
— Я — «Ястреб». Слышу отлично.
— Приближаемся к цели. Может быть, разделимся? — в наушниках голос Локинского.
Оглядываю горизонт.
Пожалуй, Локинский прав. Первая волна самолетов ударит по пирсам из-за холмов. На всякий случай следует прикрыть ее со стороны города. Серьезных атак «мессеров» мы не ожидали. Но внезапный удар даже двух-трех опытных асов может стоить дорого.
— Прикрой от города.
— Есть!
Вижу, как Локинский и его ведомый отваливают от армады машин и берут мористее. Они подойдут к цели слева.
— Приготовиться.
Бросаю самолет вперед.
Проплывают под крыльями пляжи, какие-то постройки. Но вот — длинные ленты причалов. Лес мачт.
Видим, как моряки явно суетятся. Маленький буксир тянет к выходу из ковша порта транспорт.
Сейнеры, как жуки, расползаются в разные стороны. Все ясно — рассредоточиваются.
«Як» резко встряхивает, и сразу сотни разноцветных тюльпанов расцвели по синеве неба: зенитчики открыли по нашим самолетам огонь. К нам тянутся белые, зеленые, красные трассы.
— Атака!..
«Роли» у нас распределены заранее, и только непосвященному кажется, что армада машин разваливается хаотично и бессистемно. Гриб обрушивается на батареи. Я беру на себя корабли.
Не проходит и минуты — внизу море огня. Из черных клубов дыма летят к небу какие-то бесформенные куски железа, искореженные пароходные трубы, разбитые мачты. Второй заход. Третий…
Целей уже не разобрать. В глазах — одно ревущее и все пожирающее пламя.
— Ложиться на обратный курс!..
Команду приходится повторять несколько раз. Увлеченные боем летчики не сразу понимают, что от них хотят.
Неожиданно из рваных облаков гари появляется «як» Локинского. В наушниках гремит его голос:
— Почему домой? Боеприпасов еще много!..
— Обратно пойдем над дорогами.
— Ясно…
Оглядываю строй машин. Пытаюсь их сосчитать. Вроде бы потерь нет. Отлично! Научились ребята воевать! Пригодилась им и севастопольская «арифметика» и многочисленные «синяки и шишки», полученные молодыми по неопытности.
Степь кажется безлюдной. Внизу — как лоскутное одеяло — узкие клочки крестьянской земли. Так непохожие на наши бескрайние колхозные поля.
«Утюжим» воздух десять минут.
Поиск, кажется, безрезультатен. Ничего — «достойного» нашего внимания.
Но что это? На дороге, извиваясь, ползет гигантская гусеница.
Снижаюсь.
Видны повозки, цистерны, автомашины с солдатами.
Видимо, заметили нас: грузовики мчат в степь. Солдаты выпрыгивают на землю, ищут рытвины и овраги. Встают на дыбы лошади.
Проходим над землей почти на бреющем. В прицеле — машина. Нажимаю гашетку, сноп огня, клубы иссиня-черного дыма.
Вырываюсь из этого хаоса, повторяю заход, и только сейчас замечаю орудия. Их успели оттянуть к кустарнику. Сейчас нужна особо точная работа. Сжимаю ручку: так, что дрожь мотора передается, кажется, в самое сердце. Словно я и машина — одно целое.
Бью из пушки. Ребята поддерживают эрэсами…
На вираже оглядываюсь: разбитые лафеты, искореженные стволы. Колеса, раскиданные по земле.
Когда мы взяли курс на восток и в бензобаках горючего осталось, что называется, в обрез, только чтобы дотянуть до аэродрома, я заметил в крыле пробоину. Значит, не миновал меня все-таки шальной осколок…
Но на войне не считаются осколки, прошедшие мимо самого летчика. Раз машина послушна, поет мотор — значит все в порядке. Значит, мы еще повоюем!
