Богдан Сушинский - Маньчжурские стрелки

Через несколько минут все диверсанты собрались на поляне, где происходила эта схватка. Итог стычки с красными подвел Реутов, доложив, что одному большевичку удалось бежать, остальные убиты. Из маньчжурских стрелков легко ранен штыком в предплечье поручик Матвеев.

— Царапина, не стоящая внимания, — поспешил успокоить радист командира группы.

Это же подтвердил и барон фон Тирбах, добровольно взявший на себя обязанности санитара. Он уже снимал с Матвеева гимнастерку, готовясь приступить к перевязке.

— Э, да убиты, оказывается, не все, — неожиданно продолжил прерванный доклад подполковник Реутов. — Ваш сержант, господин ротмистр, кажется, ожил.

Все повернули головы в сторону лежавшего у камня сержанта, на лбу которого красовалась багрово-лиловая ссадина.

— Ваша фамилия, сударь? — пнул его носком в грудь Реутов, сразу же приступая к допросу.

— Сержант Бураков, — на удивление быстро и охотно ответил пленный. Он выкрикнул это по армейской привычке так громко, словно находился в строю во время переклички.

— А ведь говорил же тебе и всем остальным старшина: «Смотрите в оба!» — возник над уже окончательно пришедшим в себя Бураковым ротмистр Курбатов. — Придется наказать за халатность, сержант.

— Я всего лишь служу, как все остальные, — поникшим голосом объяснил пленный.

Заметив, что пограничник пошевелился и пытается приподнять голову, Кульчицкий занес над ним винтовку с примкнутым штыком, однако ротмистр вовремя остановил его.

— Не торопитесь добивать, подъесаул, еще понадобится. Приведите его в чувство и конвоируйте. В километре отсюда, накоротке допросим. Реутов, документы убитых собраны?

— А также два автомата, три гранаты и патроны. Винтовки вывели из строя. Странно: одни преследователи вооружены автоматами, другие трехлинейками.

— Не успели перевооружить. Бросились, когда поняли, что с трехлинейками против германских скорострельных шмайсеров не очень-то повоюешь.

— Однако же под Москвой и Ленинградом выстояли даже с трехлинейками, — мрачновато напомнил ему Реутов.

— Когда речь заходит о германцах, все мы предпочитаем вспоминать, что на самом-то деле мы все же русские, — прокомментировал всплеск его патриотизма Иволгин.

— А мы никогда и не забывали об этом, штабс-капитан, — возразил Курбатов. — В отличие от всех этих большевичков, которые загадили нашу землю своими масонскими красными звездами и прочей символикой.

19

— Все же есть что-то нечеловеческое в такой войне, — почти сонно пробубнил Иволгин, поднимая ворот шинели и припадая спиной к кабинке полуторки. Машину безбожно швыряло из стороны в сторону, тряска была такая, что любой из диверсантов с радостью отказался бы от езды и пошел пешком. Удерживало лишь то, что с каждым километром они все больше отдалялись от границы и приближались к Чите, к Байкалу.

— Удивительное открытие вы совершили, штабс-капитан, — иронично заключил подъесаул Кульчицкий. — В войне вдруг обнаруживается нечто, как вы изволили выразиться, «нечеловеческое». Быть такого не может!

— Издеваетесь, подъесаул?

— Напротив, поддерживаю вашу мысль, углубленно при этом философствуя, — аристократически вскинул холеный, хотя и слегка заросший подбородок Кульчицкий.

— Враги-то наши, получается, свои же, русские. Причем действуют они открыто, в форме. Мы же маскируемся и стреляем из-за угла.

— Не только из-за угла, — спокойно возразил Курбатов, — но так же из окопа, из-за камня, из-за дерева и, что самое страшное, из кустов. Не говоря уже о рукопашных схватках. Такова тактика современной войны, в которой забыли, что такое сабля или меч. Так что не чувствую энтузиазма, штабс-капитан.

— Я говорю о том, — задумчиво парировал Иволгин, — что распознать нас как немцев или японцев они не в состоянии. Согласитесь, ротмистр, есть что-то нечестное в этой кровавой игре. И какой уж тут к черту энтузиазм?

— Потерпите до развалин монастыря, Иволгин, там исповедоваться будет удобнее, — спокойно заметил Курбатов.

Им повезло. Едва достигли шоссе, как показалась эта военная полуторка. Курбатов остановил ее и поинтересовался, не попадались ли по дороге подозрительные люди. Это могли быть контрабандисты, которых преследует его группа.

— Нет, товарищ капитан, никого подозрительного, — заверил его сидевший рядом с водителем младший лейтенант. — А то бы мы…

— Контрабандисты чертовы, совсем озверели.

— Добро хоть не белогвардейские диверсанты, — успокоил его младший лейтенант. — Контрабандисты хоть ведут себя мирно.

— Особенно, когда доставляют оружие и всякое там зелье, — проворчал князь. — Куда двигаетесь?

— К станице Атаманской.

— А нам — к Заурской. Подбросите по-братски?

— Так это ж крюк придется делать километра на четыре.

— Иначе не просил бы подвезти, — сухо парировал Курбатов и приказал своей группе погружаться.

Спорить младший лейтенант не решился. А когда Курбатов сказал, что начальству тот может доложить, что подвозил капитана со спецгруппой, даже предложил занять его место в кабине. На что князь благодушно похлопал его по плечу.

— Ты хозяин машины, младшой. Мы — всего лишь попутчики.

Так они и ехали теперь: в кабине — настоящие красноармейцы, а в кузове переодетые маньчжурские стрелки и пленный сержант — молчаливый, угрюмый, совершенно безропотный. Он молча дошел с ними до дороги, молча, обреченно выслушал весь разговор командира диверсантов со старшим машины и, закинув за спину автомат с пустым диском, вместе со всеми забрался в кузов…

Теперь он лежал на мотке тонкого кабеля, приткнувшись между ногами Иволгина и Курбатова. В группе так и не поняли, зачем понадобилось тащить этого пленника с собой, почему ротмистр не приказал сразу же прикончить его. А на все вопросы и сомнения господ офицеров Курбатов отвечал предельно кратко и ясно: «Пусть пока живет».

На серпантине холмистой возвышенности младший лейтенант приказал остановить машину и показал пальцем на раскинувшуюся в весенней долине станицу.

— Вон она, Заурская, товарищ капитан. Напрямик километра два — не больше.

— Спасибо, младшой, — пожал руку князь Курбатов. Вся группа начала спускаться но крутой тропе, а старший машины стоял на серпантине и махал рукой, словно прощался с давнишними друзьями.

— А ведь так и не почувствовал, душа его совдеповская, что был на волоске от гибели, — проворчал Реутов. — Напрасно вы его, ротмистр, отпустили. Надо было обоих прикончить и, сколько позволяли бы обстоятельства, продвигаться дальше на машине.

— Мы и двигались, сколько позволяли обстоятельства, подполковник, — спокойно возразил Курбатов.

Как только машина скрылась за поворотом, ротмистр сразу же вернул группу на дорогу и быстрым шагом, почти бегом, повел ее по колее, на которой собаки, как правило, берут след очень плохо.

— Ну, теперь понятно, почему бы их отпустили, — как бы продолжил прерванный разговор Реутов. — Предполагаю, что эти двое, младший лейтенант и водитель, по вашему замыслу, должны будут рассказать чекистам, что наша группа ушла к Заурской, то есть уведут их в противоположную сторону. Но, в общем, считаю, что вести себя с красными мы должны жестче. Коль уж мы пошли сюда как вольные стрелки, то и действовать должны соответственно.

— Что, кровушки дармовой захотелось, подполковник? — недобро взглянул на него Иволгин.

— Хочу знать, что перешел границу и погиб здесь не напрасно, — вот чего я хочу, штабс-капитан. И если кто-то вошел в группу только для того, чтобы без конца вздыхать по невинно пролитой русской крови, то обязан со всей строгостью напомнить ему: это кровь не русская, а жидо-большевистская. И чем скорее мы выпустим ее, гнилостную, из больного тела России, тем скорее земля наша святая очистится от скверны. Да, кровь, да, болезненно, но разве не так прибегает к кровопусканию врач, чтобы, вскрывая нарывы и удаляя тромбы, оздоровить организм любого из нас?

— Но и в кровопускании этом следует знать меру, — не унимался Иволгин, — иначе мы попросту озвереем.

— А мы и должны были идти сюда уже озверевшими. Совершенно озверевшими. Иначе, какого дьявола шли?

— Прекратить галдеж! — решительно потребовал Курбатов, понимая, что ни к чему хорошему этот кроваво-философский спор не приведет. — Выполнять приказы, действовать, исходя из ситуации и, по мере возможности, не рассуждать.

Но тут же про себя добавил: «Приказать, чтобы не рассуждали, я, конечно, могу. Но только идем мы действительно по своей земле, на которой убивать приходится своих, единокровных. И не рассуждать по этому поводу невозможно. Любое убийство, любой диверсионный рейд требуют философского осмысления. Оружие стреляет только после выстрела мысли — вот в чем суть войны!».