Богдан Сушинский - Маньчжурские стрелки

Часть первая

Известность всякого диверсанта сотворяется многими годами его таинственной безвестности.

1

Над каменистым распадком сгущался холодный туман, клубы которого закипали где-то в глубине этой незаживающей раны земли, чтобы черной накипью оседать на огромных валунах, причудливых силуэтах скал и полуокаменевших стволах сосен.

Никакой тропы здесь не было, да и быть, очевидно, не могло, так что каждый, кто решался преодолеть распадок, должен был спускаться в него, как в погибельное чрево ада.

Проскочив небольшое плоскогорье, ротмистр Курбатов протиснулся между двумя валунами и, привалившись спиной к сросшимся у основания молодым стволам лиственницы, оскалился яростной торжествующей улыбкой. Вот она, Тигровая падь, — теперь уже рядом! Все-таки он до нее дошел. Еще каких-нибудь двести метров каменного смертоубийства — и он окажется на той стороне, у пограничной тропы Маньчжоу-Го[1]. Всего каких-нибудь двести метров… Пусть даже каменного смертоубийства. Он, ротмистр Курбатов, пройдет их, даже если бы весь этот распадок оказался утыканным остриями сабель и штыков.

Жидкость, стекавшая по пробитому в каменном склоне руслу, была ржаво-красноватой и издавала подозрительный, тухловато-серный запах. Однако ротмистра это не сдержало: опустившись на корточки, он смачивал ладони на мокром камне — ручеек был настолько слабеньким, что зачерпнуть из него было невозможно, — и потом старательно облизывал их.

Тигровая падь Ярослава не пугала. Пограничные наряды туда не заходят: ни красные, ни маньчжурские. А если где-то наверху окажется засада, он будет прорываться, перебегая от карниза к карнизу, под нависающим гребнем левого склона.

Месяц назад он провел этим ходом одиннадцать диверсантов. Это были сорвиголовы, которых Курбатов знал еще по специальному отряду «Асано»[2] и с которыми прошел подготовку в секретной разведывательно-диверсионной школе «Российского фашистского союза». Да, тогда их было двенадцать. И продержались они около трех недель. Группа скрытно прошла по железнодорожным станциям почти до Читы, пуская под откос и обстреливая эшелоны, нападая на колонны машин, вселяя страх в станичные и поселковые советы.

Что-что, а дело свое солдатское эти парни знали. Каждый сражался, как подобало русскому офицеру и воину «Асано». Восемь из них погибли в стычках, один пропал без вести, но никто не заставит Курбатова поверить, что тот сбежал. Еще одного, раненого, удалось оставить в семье белоказачьей вдовы. И, наконец, последнего, командира группы Гранчицкого, тяжело раненного в перестрелке с тремя мужичками из истребительного батальона, князю Курбатову просто-напросто пришлось добить ножом уже в километре отсюда. Да, пришлось, иначе оба попали бы в руки красных.

Поначалу каким-то чудом им все же удалось уйти от погони. И Ярослав, сколько хватало сил, нес командира на себе, хотя, приходя на короткое время в сознание, ротмистр Гранчицкий всякий раз просил его: «Только не отдавайте меня большевикам, князь! Лучше пристрелите!».

Так что совесть ротмистра Курбатова, уходившего на задание под кличкой «Гладиатор», была чиста. Насколько она может быть чистой у солдата, которому пришлось добить своего командира. Даже если к этому его принудили крайние обстоятельства.

Источаемая скальным родничком жидкость оказалась солоноватой и вообще отвратительной на вкус. Тем не менее Курбатов сумел кое-как утолить жажду, а затем снова привалился спиной к сросшейся лиственнице и несколько минут просидел так, совершенно отключив сознание, в каком-то полуобморочном небытии, в которое умел вводить себя, возможно, только он один. Потому что только он обладал некоей полубожественной-полусатанинской способностью: в самые трудные, самые опасные, а иногда и постыдные минуты как бы изымать самого себя из окружающего мира, возносясь над всем, что происходило вокруг.

Только он способен был силой воли перевоплощаться в такой дьявольский сгусток желания: «Выжить! Во что бы то ни стало выжить!», при котором не только тело, но и сознание его каким-то образом оказывались как бы изолированными от окружающего мира, защищенными от всякой угрожающей им опасности.

Нет, Курбатов не брался ни описывать это состояние, ни уж, гем более, объяснять. Однако всегда умело пользовался его таинственными возможностями: и когда нужно было дольше всех пробыть под водой, и когда приходилось ворочать непомерные тяжести, к которым в обыденной жизни даже страшно было подступаться. И когда с непостижимой безмятежностью выдерживал такое напряжение и такую боль, какие, казалось, никто другой с подобной стойкостью выдержать не сумел бы.

Теперь же именно эти несколько минут «небытия» помогли Курбатову немного восстановить силы. Почти пятьдесят километров по горным дорогам и перевалам он прошел без отдыха, причем километров семь из них — с умиравшим Гранчицким на спине. Вот почему несколько минут, которые он провел сейчас у ствола лиственницы, показались ротмистру блаженными.

Возможно, время этого блаженства удалось бы продлить, если бы вдруг до слуха его не долетел чей-то голос. Послышалось? Да нет же, действительно голоса! И говорили по-русски.

«Ну вот, а ты, исключительно по легкомыслию своему, считал, что последний бой этого «даурского похода» уже позади, — с едкой иронией на устах упрекнул себя ротмистр. — Поторопился, легионер, явно поторопился!».

Курбатов повернул карабин стволом вниз, чтобы, в случае необходимости, «стрелять из-под руки», затем проверил оба пистолета и расстегнул кожаный чехол, в котором носил специально для него сработанный кузнецом-маньчжуром метательный нож, с ложбинкой в острие для закапывания туда яда. Вот и сейчас он тоже воспользовался металлической ампулой, которая всегда хранилась в кармашке чехла.

Но, даже приводя себя в боевое состояние, ротмистр время от времени внимательно осматривал гребень распадка, из-за которого в любую минуту могли появиться или пограничники, или солдаты истребительного батальона. Время тянулось с убийственной медлительностью. Поудобнее уложив карабин на плоскую грань камня, чтобы был под рукой, Ярослав еще раз прошелся взглядом по изорванному холодными ветрами холмистому перевалу и прислушался. Вроде бы все тихо, подозрительно тихо, но уходить все же можно, тем более что задерживаться здесь становилось крайне опасно. Но именно это ощущение опасности подбадривало его.

В том-то и дело, что просто так взять и уйти ему не хотелось. Без стычки, без риска, уйти за кордон — это не для него.

2

Скорцени уже намерен был покинуть свой кабинет, когда вдруг ожил аппарат внутренней связи Главного управления имперской безопасности[3].

— Здесь Кальтенбруннер, — услышал он в трубке хрипловатый, «чавкающий» голос начальника РСХА. — Фюрер интересуется, есть ли у нас диверсанты с опытом работы на Дальнем Востоке, в частности, в Маньчжурии.

Скорцени задумчиво взглянул в затянутое металлической сеткой, слабо освещенное предзакатными лучами окно. Он провел в кабинете весь свой рабочий день, с самого утра, и теперь с тоской подумал, что, очевидно, ночь тоже придется встретить в опостылевшем кресле. В жизни обер-диверсанта рейха такие дни случались нечасто, но если уж случались, то все нутро его бунтовало против подобного сидения и буквально взрывалось: «Я, дьявол меня расстреляй, диверсант! Именно диверсант, а не конторский служащий!».

— До сих пор мне не приходилось заниматься подготовкой операций в этом районе мира, господин обергруппенфюрер[4], — холодно уведомил Скорцени.

— Плохо, — проворчал шеф имперской безопасности. — Будем считать это нашим общим упущением.

— Я так понимаю, что это упущение Канариса и Шелленберга, которые призваны были заниматься внешней разведкой. К тому же в той части мира активно действовала наша союзница, Япония.

— Видите ли, Скорцени, я не могу позволить себе отвечать фюреру с той же беззаботностью в голосе, с какой отвечаете вы. — Обер-диверсант знал, что фюрера больше раздражала невнятность, с которой вечно страдающий зубной гнилью Эрнст Кальтенбруннер произносил слова, нежели мнимая беззаботность в его голосе, однако сейчас это особой роли не играло.

— И чем же вызван интерес фюрера к Маньчжурии? — спросил он, пытаясь придать своему вопросу нотки столь любимой обергруппенфюрером озабоченности.

— Этого он не объяснил. — «Потому и не объяснил, что ты не решился уточнить», — мысленно упрекнул его Скорцени. — Но предполагаю, что фюрер недоволен демонстративной сдержанностью Японии в этом районе. На недавнем совещании он так и выразился: «Демонстративной сдержанностью, позволяющей русским безболезненно оголять свои дальневосточные тылы, перебрасывая на западный фронт свои резервы»».