Анатолий Брусникин - Беллона
Только тогда я спохватился, что бросил слабого Джанко в подворотне. А свет уже начинал меркнуть. В конце ноября дни, известно, короткие.
Еще быстрей, чем давеча, помчался я обратно в город, но ни тележки, ни индейца на прежнем месте не обнаружил.
Джанко ждал меня дома, ужасно сердитый.
Накинулся, злобно фыркнул, крепко схватил за грудки, и давай трясти. Тут-то я и понял, что он совсем выздоровел.
Индеец ткнул мне в лицо медальон, показал на густеющие сумерки, постучал железным пальцем по моему лбу. Смысл был ясен: «Что дева с портрета? Где тебя черти носили? Совесть у тебя есть?»
Но я, застав его дома и в отменном здравии, сразу успокоился. Потер лоб и сказал лишь:
— Завтра сам увидишь.
Это и есть завтра: лежу в укрытии, разглядываю пылинки на окне. Время после полудня. Рядом недовольно сопит Джанко.
По-за дубом вдвоем не укроешься, но мы устроились удобней, чем я вчера: распластались на крыше соседнего дома, спрятавшись за трубой. Я не будь дурак прихватил с собою бинокль, оттого и могу разглядывать оконное стекло во всех его неинтересных подробностях. Больше-то любоваться не на что. Нынче пасмурно и холодно, поэтому окна в доме закрыты и внутри ничего кроме каких-то смутных шевелений не видно. Чудное пение и звуки пианино доносятся приглушенно.
Я на крыше ерзал от нетерпения. Однако знал: Диана там. Ее чистый голос я бы не спутал ни с каким другим.
— Она это, точно она! — сказал я индейцу, когда тот вынул медальон и вопросительно показал мне. — Не сумневайся.
Джанко скептически покачал головой. Ангельское пение, по-моему, удовольствия ему не доставляло.
Наслаждаться музыкой кроме нетерпения мне мешал еще и чертов пес. Не знаю, как он нас унюхал — должно быть, дунуло ветром с нашей стороны. Но только зверюга вдруг заворочался в своей будке, вылез, чуть ее не своротив, и подбежал. Звякнула натянувшаяся цепь. Мохнатый уставился на нас своими круглыми злющими плошками и стал громко рычать.
— Уйди! — шикнул я наконец. — Слушать мешаешь!
Швырнул в него куском черепицы.
Вот этого делать не следовало. Получив удар по башке, собака не убралась восвояси, а гулко загавкала.
Немедленно пострадала и моя собственная башка — Джанко влепил мне подзатыльник. Ты что, мол, натворил?!
Однако всё получилось к лучшему.
Музыка играть перестала. Окно наконец раскрылось, из него высунулась хозяйка, а еще стало возможно заглянуть внутрь комнаты. Там, у пианино, стояла Диана.
— Замолчи, Цербер! Ты нам мешаешь! — крикнула Агриппина Львовна.
— Вон она, вон! — зашептал я, показывая на Диану.
Индеец кивнул, его глаза сощурились, я же припал к биноклю.
Вчера, разговаривая с Нею, я всё время отводил взгляд, не осмеливался пялиться. Зато нынче ничто не мешало мне упиться созерцанием милого лица.
Как блестели ее черные глаза! Влажный язычок провел по пересохшим губам, а еще я обнаружил в углу рта родинку! Мое сердце сжалось от восторга. Чары мозаичной двойницы еще больше померкли. Во-первых, она оказалась недостаточно похожа на Диану. А во-вторых, у нее не было такой восхитительной родинки!
Цербер оглянулся на хозяйку, забрехал пуще. Хотел втолковать ей, непонятливой, что рядом чужие.
— Ну что с ним будешь делать…
Агриппина Львовна затворила окно и через минуту вышла во двор через черное крыльцо. За нею — какое счастье! — из двери выглянула и Диана. Три остальные пансионерки остались наверху, они смотрели вниз через окно.
Я пригнулся пониже. Не хватало только, чтоб кто-то из этих дур меня заметил.
Учительница подошла к псу, и стало видно, какая она хрупкая. Если б Цербер встал на задние лапы, то, верно, оказался бы много выше и вдвое шире. Разинув пасть со страшенными клыками, собака требовательно и грозно залаяла. Но Агриппина Львовна одной рукой бестрепетно взяла чуду-юду за загривок, а ладонью другой шлепнула по носу.
— Умолкни. Ясно?
И что вы думаете? Псина виновато заскулила, опустила голову и поплелась в свое логово.
Я, впрочем, наблюдал за укрощением вполглаза — жадно смотрел на мою Диану.
— Ну, как она тебе? — шепнул я, покосившись на индейца. Мне хотелось, чтоб он разделил мое восхищение.
И я не был разочарован. Джанко закатил глаза и ткнул в сторону неба не одним — обоими большими пальцами.
— Как из сказки, да? Ты погляди, какие у ней волосы! Будто шлем на нашей Беллоне!
Индеец посмотрел на Диану и небрежно дернул плечом. Потом показал на Агриппину Львовну и повторил свой жест наивысшего одобрения. Достал медальон, погладил неповрежденное лицо на портрете и гордо стукнул себя кулаком в грудь.
— Ты про учителку, что ли? — поразился я. — На кой она мне?
Джанко махнул рукой: ты тут вообще ни при чем. Сделал вид, будто у него во рту сигара, и придал своему птичьему лицу выражение сосредоточенной задумчивости — передо мной на миг будто предстал Платон Платонович.
Еще Джанко сложил из указательного и большого пальцев половинку круга, другой рукой сделал то же самое — и сложил, будто соединил две части в целое.
И я прозрел. Мне наконец стало всё ясно.
У витрины дагерротипной мастерской Джанко пялился вовсе не на Диану, а на Агриппину! Что-то такое он узрел своим шаманским оком в ее лице. Затем и взял у хозяина адрес. Хотел проверить, годится эта женщина в «половинки» капитану или нет. А сейчас, поглядев на нее вблизи, пришел к выводу: годится.
Выходит, вовсе не ради меня он старался!
Должно быть, моя физиономия красноречиво вытянулась. Индеец подмигнул мне, потянул за кончик носа, а потом стукнул по лбу.
«Не вешай носа. Я и о тебе позабочусь».
Охота на косуль
(или, может, ланей)
…Это я поднимаюсь с Платоном Платоновичем по крутой улочке, которые у нас в Севастополе называются «спусками». Прошло пять дней. «Беллона» вернулась из похода и встала на зимнюю стоянку, а капитан переселился на берег.
Идет он со мной и не подозревает, бедный, какая ему уготована ловушка…
Долго и трудно объяснял мне Джанко свой замысел. Словами ведь он не мог, а жестами такое не растолкуешь. В конце концов индеец вывел меня во двор, стал рисовать ножом по земле.
Сначала — могучего быка с горбатой холкой и длинной шерстью.
— Чего это бык в фуражке? — спросил я.
Джанко вздохнул, пририсовал дымящуюся сигару. Тогда я понял, но обиделся за непочтение к Платону Платоновичу. Стал укорять горе-художника, а он уже калякает дальше. Изобразил две косули или, может, лани — я ни тех, ни других отроду не видал, только на мозаичной стене в моей пещере или у капитана в энциклопедии. Одна косуля была покрупнее, другая поменьше.
И снова я не скумекал.
— А эти чего?
Тогда Джанко изобразил женщину с гордой осанкой, потом девушку с опущенными вниз (если по-книжному — «опущенными долу») глазами. Тут я сообразил, о ком это он, и снова обиделся. А индеец чиркал ножом дальше. Бык с бычонком куда-то идут. В засаде охотник с пером в волосах. И прочее всякое. Полдвора он этими картинками изрисовал, пока я наконец разобрался в коварном плане.
Не сказать, как обрадовался Иноземцов, когда увидел своего приятеля живым и здоровым. И прослезился, и обнял краснокожего, хотя тот пихался и лобызаться не хотел — у индейцев, оказывается, такого заводу нету. Во всяком случае промеж мужчин.
Меня Платон Платонович тоже расцеловал, и я уж уклоняться не стал, а был очень доволен. Капитан объявил, что Джанко выкарабкался из верной могилы исключительно благодаря моим заботам. Я отнекивался, но за скромность был расцелован еще раз. Рассказывать сказки про бубен и полет к солнцу я не стал, а то не отправили бы в скорбный дом, где сумасшедших холодной водой поливают.
— …Живи, Гера, с нами, — объявил Иноземцов. — По гроб я теперь твой должник. Походов пока что не предвидится. Турецкий флот совсем разбит, в море выходить не осмеливается. А вестовой мне и на берегу нужен. Подрастешь немного, подучишься, и отправлю тебя на доктора учиться, коли в тебе такой целительский талант.
На доктора учиться я, положим, не желал, мне уже было ясно, что я буду или моряком или никем, однако с Платоном Платоновичем не спорил. Все мои помыслы были заняты предстоящей охотой.
На Ушаковский спуск я заманил капитана хитростью. Там-де сдают дом, откуда хорошо видно Южную бухту, куда поставили «Беллону». Очень уж Иноземцов переживал, что из нынешней квартиры фрегата не видно. По десять раз в день на пристань бегал. А если б можно было корабль постоянно иметь в виду, прямо из окна, ради этого Платон Платонович и от казенного жилья бы отказался, платил бы из собственного кармана, втридорога. Одно слово — капитан.
…И вот мы идем вверх по узкой улице. В небе светит бледное солнце, но холодно — по календарю уже зима.
