Виктория Дьякова - Досье генерала Готтберга
Однако придумать план легко — выполнить его куда как сложнее. Направляясь с первым своим в жизни поручением ВЧК, я очень волновалась. В отличие от «прогулки» по Экиманке, я знала, что здесь меня ожидает враг, серьезный, опытный хищник, одолеть которого без посторонней помощи мне едва ли по силам. А если помощь не придет? Если агенты Шаховского заметят перемещения подпольщиков и предупредят его? Он сбежит, но меня не возьмет с собой и красным не оставит, а значит — убьет. «Впрочем, он меня и так убьет, — с грустным сарказмом рассуждала я. — Иначе для чего он меня позвал в свое логово. Там все произойдет тихо и незаметно, и даже тела никто не обнаружит».
— Катя, знайте, мы всегда будем рядом, — Петровский крепко сжал мою руку, заглянул в глаза. — Что бы ни случилось, не теряйте хладнокровия. Думайте о том, что я прикрою вас. При любом раскладе.
— Даже если вас убьют? — спросила я печально.
— Не убьют, — ответил он с уверенностью, — пока я не спасу вас. А там — наплевать.
Самоотверженность этого юноши, испытавшего ко мне пылкие чувства, придала мне сил. И взяв извозчика, до Яблонской краины я доехала, чувствуя спокойствие, которое поразило меня саму. Извозчик довез меня до ажурной ограды парка, за воротами начиналась старинная липовая аллея. Расплатившись с возницей, я ступила под кроны деревьев, переплетавших ветви у меня над головой, и вдруг ощутила, как пронзительно заныло сердце — я вспомнила Белозерское. Вспомнила аллею, ведущую к барскому дому от озера, вспомнила, как скакал по ней на вороном скакуне Григорий, отправляясь рано поутру на охоту. Какая тихая, теплая была та жизнь — так мне казалось теперь. Она растаяла, что легкий туман в сентябре над озером, вместе с несбывшимися надеждами, мечтами, радостями. И даже огорчениями, казавшимися пустяшными по сравнению с тем, что мне уже пришлось пережить, и что ждало меня впереди. Я шла по аллее медленно, стараясь совладать со своими чувствами. Аллея была довольно короткой, и несмотря на то что я не торопилась, быстро привела меня к парадному крыльцу дома, который с фасада был темен — ни одного огонька в окне. Я скоро поняла, почему так — как выяснилось вскоре, в окнах были устроены пулеметные гнезда. Я думала, что Шаховской выйдет встретить меня, но он не появлялся. Не появлялся никто. Вдруг тишину разорвали выстрелы, вслед за тем послышался стрекот пулемета. Я растерялась, не зная что делать.
— Ложись, ложись немедленно! — Петровский буквально сшиб меня с ног и прижал к земле перед крыльцом, над нами засвистели пули.
— Что это? Что случилось? — кричала я, не слыша сама себя.
— Он догадался, попытался бежать, — также кричал мне Алексей. — Его схватили у черного хода.
— Князь пленен? — я не могла поверить в то, что услышала.
— Да, — Алексей прижал мою голову к груди, — теперь уж его не отпустят, не беспокойтесь, Екатерина Алексеевна.
Да, хитрый лис Шаховской не зря полагался на свой тончайший нюх. Он все-таки почуял подвох. Сам, без доноса и без подсказки, словно унюхал в воздухе приближение подпольщиков. Бросив своих товарищей, схватил важные документы и, никому ничего не говоря, спустился по черной лестнице во двор. К нашему счастью, первая группа подпольщиков подошла раньше, чем предполагалось. Им-то князь Борис Борисович и угодил в руки. Еще пытался разыгрывать из себя случайного прохожего, который заблудился, забрел, мол, не туда. Но с группой подошел следователь Кондратьев, он сразу понял, с кем имеет дело.
— Довольно болтать, — оборвал он сладкоречивого князя без излишних церемоний. — Ваша песенка спета. Портфельчик с документами, будьте любезны, отдайте мне.
Так ловкий и удачливый Борис Борисович на собственном опыте узнал, как неприятно порой бывает, когда отворачивается фортуна. Прежде князь Шаховской столько раз выигрывал, что абсолютно уверовал в свою счастливую звезду. Но на звезду наползло облачко. И это обернулось крахом для Шаховского. После долгих допросов, на которых Борис Борисович, отчаянно цепляясь за жизнь, сдал все и всех, он все-таки был расстрелян. И выглядел он перед расстрельной командой совсем не героем. Так и упал на каменный пол в подвале, залитый кровью, а на лице — все то же вопросительное удивление: неужели все это случилось со мной? Как это могло случиться со мной? Со мной?!! Ведь князь Борис Борисович привык, что обычно подобное происходит с другими, никак не с ним.
Радовалась ли я, что у сильного, властного моего врага ЧК вырвало его ядовитые зубы, а потом и ликвидировало самого? Недолго. Вскоре выяснилось, что Борис Борисович был для меня совершенно не страшен. Он ничем не мог мне угрожать, хотя бы потому… что ЧК совсем не собиралось отпускать меня на свободу. Оно намеревалось использовать меня дальше. Решил ли так Дзержинский сразу или подобная мысль пришла ему в голову уже после пленения Шаховского, но выманивать с моей помощью белогвардейских деятелей оказалось очень удобно. И грех было шефу новоявленной советской разведки этим не воспользоваться. Так в 1925 году я оказалась в Париже, где встретила князя Митю; а незадолго до того — в Китае, где меня использовали в охоте за Анненковым, довольно крупной фигурой Белогвардейского движения.
За свою работу я имела довольно многое из того, что было недоступно остальным гражданам Советской страны в то голодное время. Можно сказать, ко мне вернулись утраченные радости жизни — меня кормили, одевали, обували, лечили по спецзаказу и на самом высшем уровне. Пожелай я — я бы купалась в роскоши, я ни в чем не знала отказа. Но я не просила. И почти не пользовалась благами, которые мне предоставляли. Дзержинский не понимал — почему. А я — не могла. Я жила в клетке, пусть в золотой, но в клетке, и за свое благополучие я расплачивалась жизнями людей, которых знала в дореволюционной жизни, которые доверяли мне, с которыми меня связывало так много дорогих моему сердцу воспоминаний. Для себя самой я не находила оправдания даже в том, что меня заставляют. Я упрекала себя в малодушии — мне надо было умереть, это более достойно, чем покрыть себя позором предательства близких.
Такое положение нередко приводит к серьезным срывам и я пустилась в самый настоящий разгул, чего никогда не допустила бы прежде.
В Москве я пользовалась относительной свободой. Мне даже позволили жить в бывшем доме князей Белозерских на Ордынке. Дом довольно долго пустовал, его разграбили, потом там разместился пролеткульт и какие-то профсоюзные деятели. И тех, и других выселили в мгновение ока, едва Дзержинский повел бровью. Он сказал, что если я пожелаю, весь дом будет в моем распоряжении. Но я не смогла в нем жить. Как позднее, приехав в Ленинград, бывший Санкт-Петербург, не смогла перешагнуть порог великолепного княжеского особняка на Фонтанке. Все разбито, все затоптано, заплевано, ни следа прежней жизни, ни даже дуновения ее.
У меня не выдерживало сердце, я слегла в госпиталь с приступом, а потом переехала в квартиру на Тверскую. Из этой самой квартиры я частенько, ближе к вечеру, выходила на прогулку и, слоняясь по городу, под наблюдением, конечно, знакомилась с молодыми людьми разных профессий и возрастов. Намеренно флиртуя, увлекала их, соблазняла, прекрасно зная, что практически каждого, едва он расстанется со мной, ждет подвал на Лубянке и смерть. В мои сети попалось немало кавалеров, среди них были и рабочие, и писатели, и садовники, и ответственные работники партии. Всякий раз я называлась для них новым вымышленным именем и развлекалась с ними на широкой постели в богато обставленной квартире, где кроме меня бывали только высокопоставленные сотрудники ЧК. Когда поутру они выходили от меня, их подбирала машина, и… Как правило, влюбленных кавалеров больше никто не видел. И я знала, что так будет. Я их не жалела. Я разучилась жалеть, перестала сочувствовать, я словно мстила всем, что моя жизнь сложилась так, а не иначе. Я не могла остановиться.
«В конце концов всему этому необходимо положить конец!» — выговаривал мне уже серьезно больной Дзержинский.
Я отвечала без запинки:
— Пока я вам нужна, я буду делать все, что хочу, и никто не смеет воспрепятствовать мне. А там — хоть трава не расти, будь что будет!
Он смотрел на меня пристально, и я, невольно смутившись, добавляла горько и искренне:
— Хуже не будет.
Наверное, он понимал, какие душевные муки одолевают меня, потому при его жизни меня ни разу серьезно не подвергли наказанию. Вообще, никто пальцем не тронул. Только после смерти Дзержинского я поняла, почему он молчал, глядя на меня с явным сожалением. Я просто не знала, как бывает хуже. Позже восполнили пробелы в моем образовании… Но пока я делала — что делала. Меня прощали. Моих любовников — нет. Одного из них, совсем еще молоденького поэта, я попыталась спасти. Но тогда Дзержинский показал мне мое место.
С этим молодым человеком, кажется, его звали Сергей, мы познакомились в воскресенье на набережной Москвы-реки на пристани, у которой стоят прогулочные пароходики. Это был открытый, яркий человек, и, сложись его судьба по-другому, возможно, Россия получила бы еще одно дарование, которым бы гордилась. Но юноша встретил меня, влюбился. Он не подозревал, что я не московская студентка Таня Колпакова, как представилась, а тайный агент Лубянки, причем настолько тайный, что общаться со мной — опасно для жизни. В прямом смысле.
