Василий Щур - Пограничными тропами
Часто думал об этом Никита Самохин и, иной раз не желая этого сам, делал вывод: гибель Кукарькина — результат неумелых действий. Сейчас Самохин, ехавший на участок, где был похоронен командир эскадрона, естественно, вспомнил о той операции.
Бойко и Малинин, приговоренные за убийство и грабежи к расстрелу, обезоружив охрану, сбежали из тюрьмы и продвинулись к границе. Группу пограничников, выделенную для поимки бандитов, возглавил Кукарькин. Заметив погоню, Бойко и Малинин замаскировались и открыли огонь по пограничникам в упор.
«Нужно было обойти, нужно было самим сделать засаду, — в какой уже раз думал Самохин. — Но для этого нужно хорошо знать все горные тропы, иметь добровольцев-проводников. Нужно быть хитрее».
И хотя, делая такой вывод, Самохин сомневался, прав ли он, упрекал себя в кощунстве над памятью о погибшем боевом друге, действиям которого всегда подражал, все же, сомневаясь и упрекая себя, он не мог думать иначе. Позже, когда Самохин научился воевать с басмачами, контрабандистами и шпионами, он не мог без улыбки вспоминать о своих сомнениях: потом, через пять лет, когда солдаты задержали при переходе границы Бойко, задержали легко, без выстрела и связанного привели к Самохину, он посчитал это будничным делом. На многое он потом стал смотреть по-иному, но тогда, по дороге в Милютинку, предполагал и сомневался — тогда он делал первые, не совсем уверенные шаги по границе. Лишь в одном Самохин был уверен твердо: охранять границу нужно с помощью местных жителей-бедняков. С ними должна быть боевая дружба.
А в Милютинке как раз и не хватало этой дружбы. Командира взвода Албина, которого ехал сменять Самохин, в селах и аулах не уважали, а боялись. Все знали — не угодишь, схватится левой рукой за свою окладистую бороду, зажмет ее в кулак, а правой за револьвер: «Я вас научу уважать Советскую власть!»
О его несдержанности слагали анекдоты, да и было отчего. Пригласили как-то Албина сельчане на престольный праздник. Дело обычное — принято в селах приглашать пограничных начальников на все праздничные вечера, и никто никогда, если, конечно, обстановка позволяла, не отказывался от таких приглашений. Пошел и Албин. А там — поп. Оскорбился этим начальник участка, но поначалу сдержал себя. Выпив же стопку-другую самогонки, подошел к иконе «Сорок святителей», ткнул пальцем в одного из святых и спрашивает попа:
— Благочинный, как святого звать?
— Не богохульствуй, — ответил тот. — Оно ведь так: ты святого обидишь, он тебя тоже. Ваших-то и так, смотри, убивают.
— А, шкура, басмачам подпеваешь!
Зажал Албин в левый кулак свою бороду, мнет ее, потом на попа кинулся. Тот тоже не из робких оказался — сдачи дал. Пошла потасовка. Албин одолел, вытащил попа на улицу, запряг в сани и, размахивая наганом, погнал его по улице. Судить хотели Албина, да поп простил.
«Поп, конечно, не помощник нам, — рассуждал Самохин, вспоминая тот случай, — но нельзя же издеваться над человеком. Да и верующих в селах еще много. Не наганом запугивать, а убеждать их нужно».
На рассвете Самохин въехал в село. Ставни в обшитых тесом пятистенниках, часто стоявших вдоль улицы, еще не раскрывались. Было тихо, только изредка из глубины какого-нибудь двора сонно тявкнет собака да пропоет свою утреннюю песню петух. Село еще спало, и странно было слышать в этом утреннем спокойствии села скрип полозьев и видеть сани с сеном, медленно двигающиеся по дороге.
— Куда в такую рань, мужики? — догнав первые сани, спросил Самохин.
Закутанный в тулуп мужчина повернул голову к Самохину, сняв варежки, запустил пятерню в заиндевевшую пышную бороду и вздохнул.
— С бородой-то ведь жаль расставаться. Да и грех без нее.
— С какой бородой?
— Со своей, с какой же еще!
Самохин ничего не понял из этих ответов и, остановив едущих, стал расспрашивать их подробнее. Они вначале нехотя отвечали на вопросы, потом разговорились.
— Албин сбрил свою бороду и сказал, что ежели не привезем по возу сена, то и нам сбреет.
— Видать, сена у него не достает.
— Коней нечем кормить, стало быть.
— А как без бороды?! Грех на душу кто брать хочет?! Он-то — безбожник!
Самохин, слушая мужиков и понимая, какое самовольство допустил Албин и как обижены мужики на него за то, что он оскорбил их обычай (обычай староверов — не брить бороды), представил его самого без бороды с размахивающим перед лицами сельчан наганом и не мог удержаться от улыбки.
— Смешного-то, парень, здесь ничего нет!
— Да я не над вами — над ним.
— И то верно. Наганище выхватил — давай! Пришел бы, сказал: так, мол, и так, сена нет. У нас завсегда излишки найдутся. Без ругани можем дать. Взаймы ли, так ли совсем.
— Вот что, товарищи, поезжайте домой. Теперь вместо Албина я буду командовать. Если действительно с сеном туго — попрошу вас помочь.
— Ну слава те господи! — заулыбались, поглаживая бороды, мужики. — Мы что, мы завсегда поможем.
К обеду 7 ноября Албин и Самохин подписали рапорт о сдаче и приеме взвода. Все имущество, оружие и кони были уже осмотрены (сена действительно оставалось очень мало, а полк обещал подвезти его не раньше, как через неделю), новый командир взвода познакомился с личным составом, выяснил обстановку — она была тревожной: ожидался переход границы большой группы контрабандистов, и Албин еще до приезда Самохина выслал на перевалы Бедель и Иштык на несколько суток усиленные наряды. Возглавил их помкомвзвода Бравиков.
Самохин наметил на второй день праздника выехать на охраняемый взводом участок, чтобы проверить наряды, познакомиться с местностью и границей, и сейчас, развернув карту участка, изучал ее, намечал маршрут. От этого занятия отвлек его стук в дверь. Вошел дежурный и доложил, что из села пришел мужик и хочет говорить с новым командиром.
— Пусть заходит, — распорядился Самохин и встал, свернув карту, из-за стола, чтобы встретить гостя.
В канцелярию вошел тот самый сельчанин с пышной черной бородой, который ехал на последнем возу с сеном и к которому Самохин обращался с вопросом: «Куда в такую рань, мужики?»
— А-а, старый знакомый. Ну здравствуй! С чем пожаловал?
— На Иштыке, командир… Как звать тебя-то?
— Никита. Никита Самохин.
— На Иштыке, Никита, что-то случилось. Поехать бы тебе туда надо. Только не сказывай, что я приходил.
— Хорошо. Спасибо тебе! И вот еще что. Коней на самом деле кормить нечем. Через неделю привезут, а пока вы бы взаймы воза три подбросили. Прессованным отдам.
— Это можно, — подумав немного, ответил бородач. — Только отдавать незачем, так привезем. Мужики уже решили. Ну ты, Никита, спеши на перевал. Мне тоже пора идти.
Как только гость вышел, Самохин приказал дежурному подготовить, по тревоге, шесть красноармейцев и сам начал быстро одеваться. Ему было и радостно, что с первых дней работы началась завязываться дружба с сельчанами, и вместе с тем он был сильно обеспокоен сообщением бородача. Он не стал задавать ему вопросов потому, что ответы на них никак не изменят положение дел, еще и потому, что человек, может быть, не знал всего или не желал сказать всего, а пришел просто из уважения предупредить, вопросы же, требующие ответа на то, что он не хотел рассказать или не знал, поколебали бы это уважение. Человек пришел, боясь осуждения, боясь мести, — такое нужно было учитывать, и Самохин не задал ему ни одного вопроса, хотя с первого же слова встревожился и сам себя спрашивал: «Что случилось?! Что?!»
«Все выяснится там, на перевале», — заставлял себя успокоиться Самохин, но с волнением не мог справиться. Он торопливо оделся, также торопливо вышел на крыльцо, запрыгнул на подведенного коня.
— За мно-о-ой! Галопом ма-а-а-арш!
Морозный воздух обжег лицо, но Самохин даже не заметил этого. Он скакал впереди отряда и думал: «Что случилось?! Что?!»
В горах стало еще холоднее. Самохин то и дело тер шубенкой щеки, нос, нагонял к лицу кровь — вдохнув полной грудью и затаив дыхание, склонялся к луке и прижимался к ней грудью, от этого кровь приливала к лицу, и оно меньше мерзло; он чаще стал поглядывать на ехавших за ним красноармейцев (не поморозились ли?), заставлял и их тереть щеки, «давить грудью на луку».
Прошло около пяти часов. Лошади устали, приходилось ехать только рысью или шагом. Под вечер, когда уже начало смеркаться, достигли они наконец перевала.
На самом перевале и на обратном спуске лежали запорошенные трупы. Их было много, этих одетых в полосатые халаты, бекеши и полушубки замерзших, скорченных трупов — десятка два. В центре лежали раздетые и изуродованные красноармейцы. Их лица замела пороша, в широкие ножевые раны набился снег.
— Ваш помощник Бравиков, красноармейцы Усманбаев, Иванов и Саблин, — проговорил, обращаясь к командиру взвода, кто-то из красноармейцев, когда пограничники спешились и, сняв шапки, остановились возле убитых товарищей. — Вот вы и познакомились с ними.
