Владимир Першанин - Не промахнись, снайпер!
Я налил и предложил многозначительный тост за любовь. Выпили снова, а когда я полез обниматься, Клава равнодушно оттолкнула меня.
— Ой, да не приставайте вы! Вам сколько годков? Наверное, восемнадцать?
Это выканье окончательно убило всякую надежду на успешное ухаживание, и я закурил. Да и черт с тобой!
— У меня жених был, — неожиданно подала голос Клава. — Высокий, здоровый, ну, как твой дружок. На войну забрали. Полгода ни слуху ни духу. Вот тебе и любовь.
Я сказал, что на фронте всякое случается, может, возможности написать нет, но Клава, повертев в руках бутылку с остатками самогона, озабоченно сообщила, что почти все выпито и она принесет сейчас еще бутылку.
— Я провожу, — свалив табурет, двинулся следом.
Ответа не последовало, и я, как теленок, поплелся за ней. Клава жила через дом. Хутор был пустой, только лаяли собаки, да в одном из дворов стоял, опираясь на плетень, столетний дед в меховой безрукавке и казачьем картузе с козырьком. Я поздоровался, но дед отвернулся и засеменил к дому.
— Можешь не раскланиваться, — сказала женщина. — Тут вам не сильно рады. А некоторые ждут не дождутся германцев.
— И ты ждешь?
— Мне наплевать, что германцы, что красные армейцы. И ваши воруют, и те потащат, где плохо лежит.
— Чего ж меня к себе ведешь. Вдруг чего-нибудь украду.
— Ой, да ладно, — отмахнулась Клава. — Заходите, холодно на улице.
Горница была хорошо протоплена, на полу лежали коврики, сплетенные из разноцветных лоскутов. В большой рамке, висевшей на стене, смотрели со старых фотографий какие-то лица. Мужики в таких же картузах, как встретившийся дед, женщины в нарядных жакетах. Клава, достав бутыль, наполнила поллитровку, затем налила до краев два пузатых стаканчика. Достала с подоконника яблоко и разрезала его пополам.
— Ну, че ты на меня уставился? — слегка заплетающимся языком спросила она без всякого выражения.
— Могу и уйти. Выделываешься, как вошь на гребешке, — разозлившись, машинально повторил слова Вени Малышко, адресованные ППЖ капитана Ясковца. — Я тебя ничем не обидел, пришел в гости с другом. А ты плетешь, не знаешь что. Ладно, хлебай сама свой самогон.
Клава удивленно и уже с другим выражением посмотрела на меня. Я понял, что момент упускать нельзя, и обнял женщину. Охнув, она обвисла на руках, готовая опрокинуться. Я довел ее до кровати, но, пока раздевались, она едва окончательно не отбила у меня охоту заниматься любовью.
— У тебя вшей-то нет? — спросила Клава и нырнула под одеяло, сверкнув ослепительно белыми ягодицами.
— Нет, — бормотал я, выпутываясь из брюк и теплого белья.
Вот и получилась моя первая близость с женщиной. Я никак не мог оторваться от нее, и Клава, уже совсем другим голосом, говорила какие-то ласковые слова. Потом заснули, как убитые. Ангара разбудил обоих уже в темноте.
— Пора идти, пока не хватились.
— Я послезавтра приду, — сообщил я, считая Клаву своей законной подругой.
— Приходи, — без особых эмоций согласилась женщина, но все же поцеловала меня на прощание.
На обратном пути я не шел, а летел, едва не подпрыгивая. Ангара, понимая мое состояние, посмеивался:
— Ну, как Клавка?
— Во! — показывал я большой палец.
— Раза два повеселились?
— Три. Три раза, — хвалился я.
— Орел! Теперь ты настоящий снайпер. И в постели не промахнулся.
Все хорошо. Только, мечтая о будущей встрече и вспоминая обнаженное женское тело, снова забыл одно правило. Нельзя на войне загадывать наперед. Можно сглазить.
После нашего визита в хутор я собрался после очередного дежурства снова наведаться к Клаве. Не отпустил Чистяков. В принципе я ему не подчинялся, мог свободно выбирать время и место для охоты. Но капитан хорошо знал обстановку, а может, уже чувствовалась подготовка к мощному наступлению. На передовой такие вещи угадывались по мелким признакам. Хотя бы по тому факту, что нам почти не подбрасывали подкрепления (силы скапливались в тылу), повисла атмосфера какого-то ожидания. В траншеях ходили проверяющие не только из полка, но и дивизии.
— Федя, не ищи приключений, — угадывая, что я, несмотря ни на что, собираюсь в самоволку. — В первом батальоне двух бойцов в тылах обнаружили и под трибунал отдали.
— Что им теперь будет?
— Наверняка в штрафники дорога, а могут и расстрелять. И командиру роты не поздоровится. Потерпи с недельку, пока все образуется.
— Наступление, Николай Иванович?
— А ты сам не чуешь?
— Чую.
Мысли о наступлении наших войск немного охладили пыл. Не зря ведь товарищ Сталин в своем докладе шестого ноября заявил: «…будет и на нашей улице праздник». Итальянцы, ожидая удар, вели себя нервозно. Усилили посты, порой полдня не слышалось выстрелов, а потом обрушивали беспорядочный огонь то на один, то на другой участок. Наши отмалчивались, но в молчании угадывалась нешуточная угроза.
Во время дежурства снаряд шарахнул метрах в пяти. Спасло то, что он врезался глубоко в песок, и взрывная волна, осколки поднялись фонтаном вверх. Мой окоп обвалило, я едва не задохнулся от гари взрывчатки, правое ухо ничего не слышало. Пока отползал, тошнота выворачивала внутренности. Вместе с чаем выходила зеленая горькая слюна, раскалывалась от боли голова. Как дополз до своих, не помню. Ранений я не получил, но осколок или упавший сверху камень разбил оптический прицел. Лежа в землянке и отходя от контузии, пытался его починить. Вернее, бестолково ковырялся. Прицел требовал замены. Сказывалось напряжение последних месяцев. Я решил, что в ближайшие дни меня убьют. Начал было писать прощальное письмо матери, но опомнился и порвал его.
Что со мной будет, неизвестно, а дурацкие, безысходные строки угробят мать. Ангара предлагал отвести меня в санроту, но я отказался. Тогда он взялся лечить по-своему. Принес крепкого самогона, соленых огурцов. Я выпил полную кружку, потом через силу съел огурец и выпил горячего чая с сухарями. После такого лечения проспал часов пятнадцать, а через пару суток почувствовал себя лучше. Но предчувствие близости смерти не отпускало. Словно приманивая старуху с косой, вышел на охоту. Мог еще отлежаться, но людей не хватало, и я отправился в засаду с винтовкой без оптического прицела. Чистяков, оглядев меня, спросил:
— Ты как себя чувствуешь?
— Ничего, хожу помаленьку.
— Желтый весь. И винтовка твоя никуда не годится.
— Исправна винтовка.
— Ну-ну… увеличивай счет.
Людей в траншеях не хватало. Один стрелок на десяток метров, и капитан был рад моему приходу. В принципе я уже пристрелялся по кручам, хорошо изучил траекторию полета пуль, мог поражать цели и без оптики. Чистяков меня не отговаривал, Ангара занимался своими делами, а я занял позицию под сваленной осиной. Небольшой окоп сверху прикрывал ствол дерева. Укрытие казалось надежным.
Позже, вспоминая эту вылазку, понял, что хотел переломить предчувствие смерти. Доказать, что нечего хоронить себя раньше времени, даже сделал три выстрела. В овраге, где на участке пологого берега находилось боевое охранение, неосторожно высунулся пулеметчик. Оглянувшись, пошел в кусты. После выстрела свалился и закричал, прося о помощи. Я не стал играть в благородство и добил бы его. Мешала нескошенная густая трава, уже покрытая инеем. Следовало уходить, но я терпеливо ждал. Минут через десять из окопа выполз еще один итальянец. Было хорошо видно каску, и я нажал на спуск, потом добавил еще одну пулю.
Скорее всего, не попал, зато по вспышкам обнаружили мое местонахождение. Я уже уползал, но, преграждая отход, открыли огонь пулеметы, затем полетели мины. Метрах в пятидесяти забрался в знакомую яму под корневищем и переждал обстрел. Потом снова полз, а когда посчитал себя в безопасности, пригнувшись, побежал.
Удар по правой ноге опрокинул меня на землю. Боли в первые секунды не почувствовал, затем она запульсировала по всему телу. Такое ощущение, будто ногу прожгли раскаленным прутом. Я ворочался, пытаясь выпутаться из маскхалата, душившего меня. Зачем я вообще его надевал! Среди серых облетевших деревьев и травы обычная шинель почти незаметна.
Разодрал маскхалат, спустил до колен брюки, кальсоны, сплошь пропитанные кровью, и пытался бинтовать рану (или две). Но место для перевязки между коленом и бедром было неудобным, повязка не держалась. Тогда я накрутил жгут из ремня. С трудом поднялся, сделал шаг, второй и снова свалился. В сапоге хлюпало, казалось, что он залит кровью доверху.
Я всегда берег свою самозарядку, но страх, что истеку кровью в сотне метров от окопов, заставил меня воспользоваться винтовкой, как костылем. Ствол при каждом шаге уходил глубоко во влажную почву, и требовалось усилие, чтобы его выдернуть. Сумел сделать не больше десятка шагов и снова упал. Рядом торчала самозарядка.
