Николай Бораненков - Тринадцатая рота (книга первая)
— Нужна прочная черная лента, — сказал президент, выслушав все предложения, — чтоб медаль не сорвалась с шеи награжденного.
Все нашли в этом здравый смысл, и медаль БЕ первой степени была подвешена к черной брезентовой ленте, не уступающей в прочности пеньковому шпагату. Лента к тому же придавала медали солидность и красоту. По утвержденному статусу награжденный имел право носить медаль на верхней одежде, что давало возможность гражданам видеть героев "нового порядка" даже ночью, так как медаль имела свойство блестеть и в темноте.
Медаль БЕ второй степени была меньшего размера, но изготовлялась она из того же металла, предназначенного на заводишке для закупорки банок с майонезом. Лента на ней была точно такая же, как и на медали первой степени, с той лишь разницей, что та полировалась, скользила, а эта имела грубую обработку и не скользила.
Но вернемся к оставленным в раздумье личному представителю президента и его почтенному кучеру и попытаемся узнать, чем же закончился их подсчет.
Увы! Дневная жара и монотонный стук колес по неровной однообразной дороге укачали и Гуляйбабку и Прохора. Прислонясь друг к другу плечом и том самым поддерживая друг друга они, как птицы в ночном перелете, тихонько пересвистывались носами.
Посвист задремавших седоков, вплетенный в ленивый скрип колес, бренчание трензелей уздечек и фырканье коней составляли ту сладкую музыку жаркой и дальней дороги, которая помнится с детства и до седой бороды. А навстречу плыла другая, тоже устало-дремная, но довольно-таки веселая музыка. Она слышалась все ближе, ближе, и вот уже донесся скрип колес и слова поющего человека:
Ой ты, куме, ты, Масею,Чи ты бачив чудасею?
Гуляйбабка продрал глаза, тряхнул головой. Из-под горы навстречу карете выезжала телега. Вначале показался конец задранного в небо дышла, потом выросли четыре растопыренных золотых рога, сгорбленные воловьи спины, старая фура на высоких колесах, броский черный гроб, разрисованный желтыми цветочками, а верхом на гробе вислоусый старикан, чем-то похожий на подворного дежурного канцелярии пана Песика.
Старик так увлеченно, так вдохновенно пел, что, казалось, забыл обо всем на свете и только видел перед собой кума Масея, которому рассказывал в песне про какую-то чудасею.
Як у поли чоловикКомарами оравТа три плуга поломав.
Пел он, покачивая из стороны в сторолу головой, увенчанной соломенной шляпой с широкими обвислыми полями.
А мухами волочивТри бороны разтрощив.Ой ты, куме, ты, Масею,Чи ты бачив…
— День добрый, дедок! — воскликнул Гуляйбабка, миновав волов и остановясь рядом с фурой, тоже остановившейся. — Кому везете «жилье»?
Старик вздрогнул, узнав сидящих на передке кареты, и улыбнулся во все черное, загорелое лицо, но, спохватясь, что улыбка неуместна, как-то враз напустил на лицо печаль, закачал горестно головой:
— Ой, таточко! Ой, маты ридна! Горе, страшне горе свалилось на нас. Такое горе, такое горюшенько, що и рассказаты не можу. Все село в траури. Весь люд изошов слезами.
— Но что же случилось? Что?
Старик вытер рукавом белой рубахи сухие глаза, снял шляпу:
— Три дня тому… Ай, горе какое! Ай, горе! Утонув, утопився наш обожаемый, наш наидобрейший пан Песик.
— Пан Песик?! Что вы говорите? Да куда ж его угораздило? Куда он нырнул? У вас вроде и озера глубокого нет.
— Правда ваша. Правда, хлопче. Ставка нема. Зато навозная яма есть. Дюже глубокая бучилина. В ней вин, — старик перекрестился, — царство ему на тому свете, и утопився.
Гуляйбабка обернулся к кучеру:
— Вы слышите, Прохор Силыч, какое у них несчастье? Пан Куцый, то есть пан Песик, утонул в навозной яме.
— Слышу, сударь. Что и говорить. Несчастье так огромно, что неизвестно теперь, как людям и жить.
— Ой и не говорите! — тряс головой старик. — С головушки не идет утрата. Что делать нам без Песика, как жить?! Все село стонет. На гроб собирали, все как один по рублю принесли, а кое-кто и по два не пожалел. Это ж такой был человек, такой был Песик!
— Простите, папаша, один вам вопрос, — прервал причитание старика Гуляйбабка. — А при каких обстоятельствах пан Пуцик, простите, Песик нырнул? Подробности знаете?
— Знаю. Как же не знать. — Старик поправил крышку гроба. — Я и сват Задримайло как раз были при этом за понятых. Я цигарку курил, а сват Задримайло держал ту шлангу, через которую пан Песик, сейфу выискивая, воздух глотал. Поначалу ее, то есть шлангу, сам пан полицай направлял. А тут, как на грех, его, пана полицая, по нужде в кусты потянуло. Ну он шлангу нам, а сам брюки в руки и гайда. А пан Песик с маской на лице где-то там, на дне ямы, денежки колхозные ищет. Старательно ищет! Только булькута из вонючей жижи идет. А пан полицай все в кустах. Ну, как на грех, прижало его. То ли он чего жирного наелся, то ли гнилого. А сват Задримайло та я стоим, шлангу держим, про то да се балакаем. А дале сват и говорит: "А не пора ли нам, сватове, тянуть его?" Я тоже говорю, что вроде бы пора, а вроде бы и нет. "Это же такое дело, как и хлеб печь. Передержишь — плохо, недодержишь — худо". Сват тоже так рассуждает, однако мы потянули. Не дай бог сбрехать, дружненько так потянули. Да-а… Вытягиваем, а пана Песика нет. Только маска с него. Сват и говорит: "Снял, поди, пан Песик, чтоб легче было. Сейчас вынырнет". Но ждем-пождем, а он не выныряет. Опять закурили по цигарке. Нет старосты — и баста. Что за хвороба? То булькута со дна шла, а то смотрим — и пузырей нет. А пан полицай все в кустах пребывает. Что делать? Мы быстро суем длинной палкой маску на дно. Сват еще крикнул в шлангу: "Держи, пан! Только не молчи, ради бога. Как найдешь гроши, скажи. Мы здесь. Ждем тебя. Вытянем зараз". — Старик вытер нос рукавом, безутешно потряс головой. — Ой, горенько! Горе мое! В другой раз втроем тянули его. Дюже дружно тянули. Пан полицай ще сказал, что "не иначе пан Песик сейфу с капиталом подцепил". Но нет. Вместо сейфы какую-то корявую железяку вытянули.
— А с Песиком что же? — спросил Прохор. Старик перекрестился:
— Царствие утопленному. Багром вытянули его. В жиже захлебнулся.
Верхом на конях подскакали Волович, Цаплин, Трущобин, отец Ахтыро-Волынский.
— Что случилось? Почему стоим?
— Шляпы долой, господа! — встал на передке Гуляйбабка. — Смертью героя третьего рейха… в подлой навозной яме погиб непревзойденный мастер по выгребанию ям, кавалер медали БЕ — пан Цуцик, извиняюсь, Песик.
Всадники встали на стременах. Старик снял шляпу, перекрестился:
— Упокой его душу грешную.
Цаплин надел цилиндр, тронул разрисованную крышку гроба:
— Роскошный гробик. Где такой достали, старина?
— Там, за Припятью, — махнул хворостиной в сторону синеющего на горизонте леса старик. — У нас степь. Досок не достать. В колхозе, правда, было много досок, но их все на гробы в соседнее село забрали. Там, говорят, паны полицаи большую победу над партизанами одержали, и на гробы панов полицаев досок не хватило.
— Вам повезло. Люкс достали, — продолжал помощник президента по свадебным и гробовым вопросам. — Такой гроб — это мечта многих старост и полицаев.
— А-а, где там повезло, хлопче добрый? Горе-то, горюшенько какое! ухватясь за седую голову, заголосил старик. — Утонул, пропал в клятой жижке наш замечательный, наш обожаемый Песик…
Гуляйбабка слез с передка, подошел к фуре, тронул за плечо старика:
— Уймите свое безутешное горе, диду. Поберегите горькие слезы. Еще не все такие выдающиеся ямокопатели утонули в навозной жиже. Еще много их на земле. Будет о ком слезы лить.
Старик поднял голову, глянул повеселевшими глазами:
— Ой, спасибочко, сынку! Утешил старика. Правду сказал. Не все еще, не все сгинули. Будет о ком слезу обронить. Низко кланяюсь вам и на этом добром слове дозвольте мне поспешать. Время душное. Не зимой хоронить, пан староста может тьфу! — завонять.
— Счастливый путь, — протянул руку Гуляйбабка. — Приятных похорон!
Старик крикнул на волов, хлестнул их хворостиной, и скрипучая фура вновь запела свою дорожную, а вместе с ней затянул опять и старик:
Ой ты, куме, ты, Масею,Чи ты бачив чудасею…
Гуляйбабка окинул взглядом свой спешенный на привал обоз и крикнул:
— По коням!
21. ОТЕЦ АХТЫРО-ВОЛЫНСКИЙ ОТКРЫВАЕТ СМЕХОЧАС, ЕГО РАССКАЗ О БЕСПОДОБНОЙ АНГЕЛИЦЕ
Трудно просыпаться на птичьей заре… Сон-чародей этак и манит тебя вздремнуть еще минутку, понежиться, побыть в плену какой-нибудь сказочной феи. Но тот, кто отбросит к дьяволу эти сладкие соблазны и воспрянет вместе с птицами, ни за что не пожалеет потом. Он попадет в еще более прекрасный, но уже не сказочный, а живой мир, распахнутый перед ним во всей волшебной красе. Раннее утро околдует его, зачарует переливами лучей и красок, радостными звуками и песнями, дивными рисунками и картинами, захватит в плен, вдохнет ему свежие силы, даст птичьи крылья, и человек вдруг гордо поднимет голову, вздохнет во всю грудь и, улыбнувшись, скажет:
