Эдмунд Низюрский - Всегда на страже (сборник)
Они переглянулись, покраснели и вдруг прыснули.
Вышли из музея вместе. Был обычный дождливый ленинградский вечер. Крепко пахло сырой землей в парках. Зыбкие огни первых фонарей отражались в Неве. Они шли и разговаривали, словно были знакомы уже давно. Он узнал, что она учится в Новгороде в пединституте на филологическом и что сегодня у нее «окно» и она специально приехала в Русский музей, а завтра рано утром уедет обратно.
Уже потом он не раз думал - как велика цена случайности: не приди он в этот день в музей, они никогда бы не встретились.
Они поженились перед самым распределением. Он получил назначение на Курилы.
Они пробыли на Курилах шесть лет. Мерзли сначала в деревянном японском домике, потом переселились в двухэтажное офицерское общежитие. Только на третий год она стала работать по специальности, в интернате, всего шесть часов в неделю, мизер для филолога, окончившего институт с отличием. Но она не унывала, находила себе работу, вела литературный кружок в Доме офицеров, заставила Горчакова заниматься английским языком, правила его отчеты и докладные записки. «Боже мой, что за дикие слова: «плавкран», «бербаза», это же насилие над языком». Он, улыбаясь отбивался: «По-твоему, «педсовет» лучше? Привыкли, и все…»
Только один раз он видел ее плачущей. Она получила письмо от подруги и, вкось разорвав конверт, читала его за столом. Потом сказала странным безжизненным голосом: «Боже мой, это ничтожество, Валька Тархова, в аспирантуре». И он увидел на глазах ее слезы. Они капали, капали прямо на бумагу, а она сидела неестественно прямо, словно эти слезы были не ее, а чьи-то чужие. Но это было один раз…
Нет, она была у него молодчина. Настоящая офицерская жена. Порой ему казалось невероятным, что она вышла замуж за него, такого обыкновенного и, по его мнению, скучноватого человека. Он ревновал ее к молодым офицерам на вечерах самодеятельности и сам потом смеялся над этим…
- Жарко будет сегодня…
Голос Доскаля вернул его к действительности. Он кивнул. Да, помощник прав, сегодня будет знойный день, Горчаков видел это по белесовато-голубому небу и сизой дымке над берегом. Уже сейчас все норовят пройти по палубе с наветренной стороны, где на металле лежит тень от рубки. Часам к двум все раскалится, в отсеках будет душно, как в сушильном шкафу. И никуда не уйдешь - вахта.
- В четырнадцать ноль-ноль - команда купаться.
- Есть.
Горчаков посмотрел на чистую, бутылочного цвета воду. В прошлом году они с Людой так и не побывали в отпуске из-за переезда. И этот год тоже не придется…
В два часа дня термометр показывал тридцать четыре градуса в тени. Тень от рубки съежилась наполовину, и в ней могли уместиться не более двух человек. Море словно подернулось масляной пленкой. Глаза болели от ярких солнечных бликов. Пустынный горизонт наводил тоску.
Наступила самая нудная пора. Береговые заставы молчали. База запросила обстановку и тоже умолкла. Лениво покачивался на мертвой зыби маленький дозорный корабль.
Прошли мористее танкер «Туркменистан» и самоходная баржа, на сигналы ответили правильно. Занервничал было рыбацкий траулер - давал позывные - но ничего, разобрались, получил внушение, пошел своим курсом. Час назад услышал акустик винты подводной лодки - оказалась наша, обменялись приветствиями, пожелали удачного плавания. И снова пустынно море, только солнце жарит сверху.
Горчаков вошел в рубку, снял фуражку. Вытер вспотевший лоб, взял вахтенный журнал. Можно было часок подремать в каюте, но он знал, что все равно не уснет. Час назад пришла радиограмма от Трибрата. «Ничего нового, состояние удовлетворительное». И сердце у него снова заныло. Пуще всего он боялся этих слов «нормальное», «удовлетворительное». Доктора - они никогда не скажут правду. Скажут «состояние удовлетворительное». Гуманисты, черт бы их побрал! Прошлый раз тоже все было «в пределах нормы». И он тоже был в море, как сегодня. Прямо наваждение какое-то. Стоп, хватит, нужно взять себя в руки.
Он повернулся в своем вращающемся кресле и стал смотреть, как возится с автопрокладчиком курса штурманский электрик Анатолий Лядов. Плечи у Лядова могучие, мужские, а губы пухлые, детские, выпятил их, словно играет в какую-то занятную игру, того и гляди высунет кончик языка от старательности.
Горчакова всегда поражало сочетание зрелости и ребячливости у этих молодых парней, служивших на корабле. Детство словно не спешило покинуть их и нет-нет да давало о себе знать. Когда они по тревоге стояли на постах, лица у них были мужские, жесткие и сосредоточенные, вены по-взрослому набухали на руках. Но стоило прозвучать «купальной» команде: «За борт!» - как они превращались в стаю ребятишек, хохотали и дурачились, как школьники.
Он был старше их всего на семь-восемь лет, но чувствовал себя по отношению к ним пожилым, чуть ли не отцом. Он уже был шесть лет женат. Пока человек не женат, он еще не мужчина. Недаром кто-то из плавсостава пустил остроту, что у женатого год службы нужно считать за два.
Он знал, что они между собой зовут его «Седой». Таким он наверное и казался им с обветренным неулыбчивым лицом, с гусиными лапками у глаз и ранней сединой.
Во время ночной вахты он любил иногда тихонько спуститься в кубрик и посмотреть, как они спят. Они смеялись во сне, бормотали, чмокали, и лица у них были добрыми и детскими. Он осторожно поправлял сползшую простыню и оглядывался - не видел ли кто-нибудь случайно.
Пожалуй, он сейчас понял, почему так хочет сына. Может быть и потому, что постоянно перед глазами у него были эти мускулистые юношеские тела, эти молодые, белозубые лица. И он, не отдавая себе в том отчета, мысленно выбирал себе из них сына.
Они были похожи друг на друга и в то же время были все разными.
Вон, к примеру, чистит в холодке картошку Виктор Копытько, корабельный кок - курносый, губастый, с аккуратной челочкой. Сидит на ящике из-под галет, под очистки приспособил тазик - ни одна картофельная шкурка не упадет на палубу. Прилежный, улыбчивый, хозяйственный (повезет какой-нибудь девахе!). В камбузе у него все блестит. С ним никогда никаких хлопот, исполнителен, радушен.
А вот выглянул из своей рубки радист Ткаченко, Красив Боря Ткаченко! Густые черные брови изломаны, как крыло чайки, карие мерцающие глаза, густые ресницы, нос с хищной горбинкой - от таких лиц трудно оторваться. Вспыльчив, обидчив хуже девушки. Самолюбив, как дьявол. Дело свое делает уверенно-небрежно, хватает все с полуслова, но нет в нем той требовательной усидчивости, которая необходима радисту. С ним еще придется повозиться, в трудную минуту могут подвести нервы.
Вон нацелил на берег бинокль сигнальщик Слава Лысых. С виду посмотришь - спокойное, скуластое лицо, юношеские прыщи еще держатся кое-где, бриться начал, видно, недавно. Ох, не просто было с тобой, Слава, не просто. Уже в учебном отряде заслужил славу разгильдяя - нагрубил начальству, дважды сидел на гауптвахте за самоволку. Когда формировали судовые команды, все командиры открещивались от него и руками и ногами - кому охота тащить такой балласт в море? И озлобился Лысых, опустил руки и уже не вылезал из штрафников - семь бед один ответ. Что заставило тогда Горчакова вопреки мнению командиров взять его в команду? Может быть, тот взгляд, который он поймал у сбычившегося, насупленного парня - взгляд, который резанул его по сердцу своей беззащитной юношеской горечью. А может быть вспомнил свою собственную биографию - у него ведь тоже был характер не из легких.
Он не ошибся - Лысых не подвел его ни разу. На последних учениях получил благодарность от маршала. Правда, по-прежнему был замкнут, друзей не заводил. Ничего, Слава, оттаешь помаленьку…
В рубку вошел Доскаль. Горчаков сразу увидел торжествующий блеск в его глазах.
- Морской бог за нас,- сказал он.
Горчаков взял из его рук листок: передавали штормовое предупреждение. С юга шел шторм, часа через три-четыре его можно было ожидать здесь. Он сразу понял, что имел в виду Доскаль. Шторм был опасен для их маленького корабля не меньше, чем для прогулочного катера. Мощная волна могла перевернуть легкое суденышко, скользящее по воде на своих медных крыльях. Значит, скоро их нудное дежурство кончится - придется возвращаться на базу. Значит, скоро он будет рядом с Людой…
- Обрадовался, сачок,- хмуро сказал он, но улыбка сама поползла сбоку.
- Какие будут указания, Сергей Николаевич? - Доскаль улыбался открыто. Все его веснушки сияли.
- Гидроакустику поднять на борт. Свернуть все потихоньку. Закрепить по-штормовому. Комендор пусть кончает возиться с пушкой. Готовиться к переходу.
- Есть,- Доскаль затопал по палубе.
Солнце по-прежнему светило ярко. Ветер потихоньку свежел. На горизонте появились быстро бегущие бледные облака.
Да, морской бог, кажется, за него, Горчакова. Дышать становилось легче. Он потер руки.
