Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей
— Не-е надо! Пусть Подюков берет.
Бондаренко удивленно смотрит на меня, потом кладет оружие на подоконник и отходит.
Я снова вижу улыбающегося немца, отражение которого поместилось на блестящей рукоятке затвора, и закрываю глаза. Желудок сжимается в судорожных спазмах тошноты.
Быстро сгущаются холодные сумерки. Из нашего окна виден кусок неба. На этом куске вспыхивает несколько звезд. Я смотрю на самую яркую и ни о чем не думаю. Мне тяжело о чем-либо думать: на это не хватает сил. Мои товарищи тоже ни о чем не думают — это я знаю наверняка. Все мы смотрим в окна и просто ждем тишины. Пожалуй, это первая ночь, которая нам желанна, как возлюбленная, как спасение, как жизнь! И все же каждый из нас готов скорее умереть, чем сдаться.
Над нашим домом шипят мины и с треском шлепаются на берегу. На «Красном Октябре» по-прежнему грохочет ожесточенный бой.
У Данилина началась бредовая горячка. Он выкрикивает бессвязные слова каким-то чужим, писклявым голосом. Савчук сидит возле него и время от времени зовет:
— Данилин, друже…
Смураго делает два выстрела на шум, который раздается по ту сторону баррикады. Это хорошо. Пусть думают фрицы, что у нас боеприпасов непочатый край. Смураго стоит у дверей, переступая с ноги на ногу. Под его сапогами хрустит известковая пыль и битый кирпич. Я замечаю, что он часто подносит руку к глазам. Неужели плачет? Да, ему есть о чем плакать. И, может быть, уже не первую ночь. И скрип под ногами только заглушает его сдавленные солдатские рыдания.
Я в душе проклинаю Германию, Гитлера, фашистов и войну. Нам с Сережкой слишком много досталось, гораздо больше, чем положено человеку в жизни. Мы стали не по летам серьезными и злыми, не по летам научились понимать то, что в мирное время нормальный человек усваивает только к тридцати-тридцати пяти годам. Мы познали себя, познали своих товарищей, мы познали человека и его настоящую природу. Где, как не в бою, человек проявляет всего себя, все тайники своей души, своего нутра? Война, как рентгеновский аппарат, просвечивает человека, выявляет его скрытые язвы, наросты, опухоли.
Я подхожу к Смураго. Он торопливо отворачивается и, как мне кажется, смахивает слезу. Мне нечего сказать этому убитому горем человеку. Я просто не знаю, что сказать. Он первым нарушает молчание.
— Ну что тебе, Митрий?
У меня не находится подходящих слов для ответа.
— Давайте вместе будем стоять, — наконец предлагаю я.
Смураго поворачивается в мою сторону и берет меня за рукав шинели.
— Эх, Митрий! — вздыхает он. — Пожалуй, давай. Одному несподручно, ты прав.
Он молчит, потом продолжает:
— А скажи: ты ничего не заметил?
Я догадываюсь, что он спрашивает о себе.
— Нет, а что?
— Да так, ничего… Показалось: ходят… — хитрит он.
У меня появляется желание говорить. Чем черт не шутит — может, это в последний раз.
— Как вы думаете, о нас вспомнят когда-нибудь?
— Чудной ты. Конечно, вспомнят. Всякая история оставляет след.
— И напишут, может?
— Напишут или нет, я того не знаю. И не к чему знать. Мы ведь не для того воюем, Митрий, чтобы о нас писали. — Он помолчал. — Вот скорей бы землю нашу очистить от этой гадины… А там уж… — Смураго вздохнул полной грудью и добавил слабым просящим голосом: — Покурить бы.
Я машинально роюсь в карманах шинели, но, кроме пыли и катышков ворса, ничего не нахожу.
Желание разговаривать пропадает так же быстро, как появилось. Брякнуться бы на пол и спать, спать, спать. Этого-то мы и боимся сегодня. Сон — наш враг. Он силен, даже сильнее фрица. Я кусаю себе язык, правым каблуком с силой надавливаю на левый носок; но все равно глаза слипаются, видения цветными пузырями плавают в утомленном до предела мозгу. Даже вши и те не могут отогнать свинцовую тяжесть сна.
Как утопающий, хватаюсь за ремень Смураго, чтобы ненароком не упасть. Выстрелы, крики, брань — все доносится издалека, мягко и зыбко, точно через толстый слой ваты.
Меня что-то сильно встряхивает — и я открываю глаза.
— Не спи! — тормошит меня Смураго. — Видишь, опять лезут.
У центральной баррикады валятся ящики, стулья, кирпичи. Ситников и Бондаренко стоят у входа, готовые встретить врага. Я прихожу к ним на помощь и встаю за выступом стены рядом с Ситниковым. Немцы, разобрав верхнюю часть завала, пытаются пролезть к нам.
— Русс, сдавайс! — горланят они.
Мы молчим, как будто нас уже нет. Враги смелеют и карабкаются через завал. Мрак настолько плотен, что их фигуры почти неразличимы.
— Русс! Мы вам не есть делайт плёхо, если ви не стреляйт.
Ситников не выдерживает:
— А мы, господин фашист, все равно будем вас уничтожать! — и с силой бьет фрица прикладом винтовки по каске.
Бондаренко стреляет из пистолета. Оглушенный Ситниковым немец скатывается к нам. Другой, по-видимому только легко раненный, выпускает очередь из автомата.
— Русс, — истошно воет он, — сорок минут — и вам капут, доннер веттер!
Бондаренко на всякий случай добивает оглушенного, израсходовав последний патрон.
Мы больше не можем ждать. Все, что мы имеем на восемь человек, — это пистолет Доронина с неполной обоймой да физическую силу одного-двух здоровых людей. Еще один маленький нажим — и мы не выдержим.
Решаем: выходить всем сразу, прихватив раненых. Младший лейтенант распределяет обязанности. Смураго, я и Подюков идем впереди. Доронин и Шубин несут Данилина. Петрищев помогает Савчуку. Но что делать с помешанным, мы не знаем. А вдруг он не захочет идти или закричит при выходе? Тогда все пропадет и нам не прорваться. Может быть, оставить?
Пока мы решали этот вопрос, рваные языки пламени лизнули сперва центральную баррикаду, затем боковую. Пожар грозил разгореться в несколько минут. Больной, заметив огонь, жалобно заскулил. Потом обхватил голову руками и выбежал через заваленный трупами выход на улицу. Его не успели задержать. Над ним повисла ракета, вырвав из мрака круглый участок земли. На миг мы увидели искаженное диким ужасом лицо. Боец стоял на краю воронки, той самой огромной воронки, края и дно которой были усеяны десятками трупов. Потом он опустился на колени и стал тормошить мертвеца, точно хотел разбудить его. Руки прикасались к лицу убитого, гладили его по волосам. Автоматный стрекот вспорол тишину. Больной взвизгнул, выпрямился во весь рост, и нам показалось, что он улыбнулся, улыбнулся так, как это сделал бы вполне здоровый человек, и, повернувшись на месте, грохнулся в воронку.
В искрящихся брызгах рассыпалась ракета, еще больше сгустив черноту ночи.
Нас охватил какой-то чугунный столбняк. Даже тишина, казалось, застыла навечно. Ни выстрелов, ни шорохов, ни скрипов, точно мы провалились в холодную бездонную пропасть.
Но вот где-то забренчали провода, стрекотнул пулемет, грохнула пушка… Кто-то шумно задышал, и мы как будто ожили.
Спустя несколько минут выбираемся через окно, которое охраняли Шубин и Доронин. Оно сбоку, за выступом стены, и перед ним нет воронок, которые могли бы только помешать.
Я свешиваю ногу и наступаю на труп. За мной вылезает Сережка, и мы все трое, включая Смураго, выбравшегося первым, принимаем Данилина. Последним выходит Бондаренко.
Не успеваем мы отползти на десяток метров, как за нами раздается мощный взрыв, в окна и двери летит дробленый кирпич.
— Потолок взорвали, сволочи! — шепчет Смураго.
Мы не знаем, что ждет нас впереди, но каждый из нас благословляет судьбу. Минута промедления — и все мы были бы погребены под рухнувшим потолком.
К нашему счастью, ракеты не взлетают больше. Зачем? Ведь русские придавлены, уничтожены, как мыши. С ними покончено.
Миновав дом в виде буквы «Г», мы поднимаемся в полный рост. Данилин приходит в себя и начинает стонать.
— Братцы, бросьте. Я не могу… бросьте… бро…
Промозглый ветер швыряет нам в лицо мокрую и мелкую снежную крупу. На свежем воздухе глаза еще больше слезятся. Мы спотыкаемся, снова бредем в ночи, навстречу зябкой белесой пороше.
Данилина подхватывают Ситников и Подюков. Втроем им легче. Иногда мы со Смураго останавливаем всю группу и идем вперед на разведку. Вот взорванный Данилиным колодец с солдатами, а вот и труба, у которой ранило старшего сержанта. Полнемца все еще лежит на краю люка. По-видимому, замену ему не нашли. Отсюда близок овраг, где наверняка есть наши. Впрочем, мы не раздумываем. Нам больше некуда идти, кроме как сюда, и мы идем.
Слева от нас остаются развалины трансформаторной будки.
Смураго уже спустился в овраг, когда следом за нами разорвалось несколько гранат. Кто-то охнул и упал. Описав дугу, над нами повисла ракета. Нас точно смело на дно оврага. А навстречу уже неслось строгое «Кто идет?» Мы забыли обо всем на свете и хором завопили: «Свои-и, свои, свои!»