Анатолий Баяндин - Сто дней, сто ночей
А веки тяжелеют все больше и больше. Я тру себе уши и нос, даже пробую приплясывать; но сон, словно стопудовый груз, давит на плечи, прижимает, сковывает. Скоро явь и видения путаются, вихрятся, пугают, заставляют вздрагивать… За моей спиной кто-то шепчется. Я узнаю голоса Бондаренко и Данилина. Не могу понять, зачем это они делают. Ведь так хорошо молчать, молчать…
— Быков!
Я пробую сообразить, кому принадлежит эта фамилия.
— Быков!..
Я с усилием поднимаю веки. Кто-то кладет руку мне на плечо.
— Спишь? — спрашивает Данилин.
— Нет, вроде бы нет.
Я прихожу в себя и трясу Подюкова. Он сонно мямлит:
— Не-е тронь, брось… я не хочу…
— Сережка, проснись!
Он поднимает голову и несколько раз мотает ею, чтобы отогнать сон.
— Погодь спать. Я сейчас.
Бондаренко, Данилин и я отходим в угол. К нам присоединяются Шубин, Ситников и Смураго.
— Вот что, хлопцы, — негромко говорит младший лейтенант. — На завтра у нас нет патронов. Фрицы вот-вот ворвутся к нам. Давайте посоветуемся, как быть.
Первым начинает Данилин:
— Имеем ли право оставить позиции?
— Я думаю так, товарищи, — голос Бондаренко звучит задумчиво и строго. — Если нас перебьют, от этого толку все равно будет мало. Но если сумеем пробиться к своим, мы еще принесем пользу.
— Что вы предлагаете?
— Пробиваться!
— А как? — спрашивает Ситников.
Бондаренко дует на раненую руку и говорит;
— Надо разведать местность — может, удастся проскочить.
— Приказывайте: кому выходить, — отзывается Смураго.
— В таком деле я не могу приказывать.
Мы молчим минуты две.
— Быков, согласен? — вдруг спрашивает меня Данилин.
— С кем? — спрашиваю я.
— Ну хотя бы со мной.
— Ладно, идет. А Подюкова не прихватим?
— Здесь тоже нужны люди, — говорит Бондаренко.
На этом наше совещание закончилось.
Младший лейтенант дает мне чей-то автомат, в диске которого есть еще патроны. Данилин берет свой и чудом сохранившуюся противотанковую гранату.
Сережка с укором говорит мне;
— Опять без меня, не мог сагитировать.
— Мы же не долго, Серега. Вот выйдем, посмотрим и обратно.
— Рассказывай. Не мог уж…
В самую последнюю минуту с согласия младшего лейтенанта к нам присоединяется Смураго. Это низенький, сухой человек, обросший черной щетиной. И весь он точно репей. Хватка цепкая, сильная, деловая. Мне ни разу не доводилось прежде слышать его голос. Говорили, что он в один день потерял жену и двух детей. Но об этом мы его не спрашиваем.
Мы по одному вылезаем в окно; двери завалены трупами и, кроме того, за ними наверняка наблюдают. Я выхожу за Данилиным и залегаю рядом с ним в воронке среди мертвецов. Смураго не успевает забросить на подоконник ногу, как с треском взлетает ракета. Я и Данилин жмемся к убитым, притворяясь мертвыми.
Ракета гаснет, рассыпаясь на множество искр. Смураго переваливается к нам.
— Учуяли, сволочи, — шепчет он.
— Ни хрена они не учуяли, Это от страху они, — отвечает старший сержант.
Мы с минуту прислушиваемся. Тихо. Только ветер треплет обрывки проводов, которые звякают о стены и надтреснуто бренчат. За Волгой вспыхивают стрельчатые дорожки прожекторов и болтаются из стороны в сторону, как будто их тоже раскачивает ветром. Вот они скрестились высоко в небе, осветив серебряный крестик бомбардировщика. В это пересечение вяло поднимаются желтые и красные бусы очередей. Вокруг крестика появляются рассыпчатые гроздья разрывов.
Нам некогда смотреть в небо. Данилин у нас за вожака. Он первым карабкается по стенке воронки, сжимая в одной руке автомат, в другой — противотанковую гранату. Я ползу рядом с ним, натыкаясь на ледяные руки мертвецов. Эти руки со скрюченными пальцами упруги, как живые. Иногда одежда цепляется за них и они шевелятся, как будто грозят нам. Даже в темноте я различаю глаза убитых. Они у всех одни и те же — оловянные, с фосфорическим отливом.
Через полсотни шагов мы слышим затаенный говорок. Прислушиваемся. Слова непонятны и доносятся откуда-то из-под земли. Данилин указывает рукой в мою сторону. Это значит: я должен обследовать местность в радиусе нескольких метров. Я ползу на говорок и сразу же натыкаюсь на люк канализационного колодца. Но заглянуть у меня не хватает мужества.
— Яволь, яволь, — вылетает оттуда.
Я делаю Данилину знак. Он подползает ко мне.
Кто-то внутри зевает, потом кашляет.
— Давайте, — в самое ухо старшего сержанта говорю я. Для убедительности прибавляю: — Фрицы, слышал сам.
Данилин толкает меня в плечо, чтобы я отполз. Потом он копается с гранатой и опускает ее в дыру. Еще не успевает взорваться граната, а истошные крики уже заполняют пустоту колодца. Нас встряхивает, и белый столб дыма повисает над круглой дырой.
Мы опять залезаем в воронку и выжидаем. Со второго этажа нашего дома вылетает ракета, потом несколько коротких автоматных очередей для острастки.
Зубы отбивают чечетку. Это от холода и от напряжения — все вместе.
Мы ползем по направлению к берегу. Но, кроме трупов, никого не встречаем. Тогда решаемся идти в рост, разумеется — пригибаясь.
Как-то совсем неожиданно перед нами вырастает столбик, вроде водоразборной колонки. Данилин и я подходим к нему вплотную. В самую последнюю секунду столбик оживает — и мы видим человека, по пояс высунувшегося из такого же колодца, в какой только что опустили гранату. Он, видимо, спал. Наши автоматы упираются ему в грудь. Часовой поднимает голову, и резкая очередь, выпущенная им в упор, прорезает тишину ночи. Данилин качается и стонет. Смураго подхватывает раненого. Я выпускаю ответную очередь — и часовой виснет на краю колодца.
— Обратно! — приказывает Данилин, прижимая к себе раненую руку.
Оказалось, что мы отошли на порядочное расстояние от дома. Данилин с каждым шагом теряет силы. Вскоре он уже не может идти самостоятельно. Тогда Смураго взваливает его себе на плечи. Я иду рядом, держа автомат наготове.
Перед входом в дом мы останавливаемся в той же воронке, напротив окна.
— Кто? — шепотом окликает нас Подюков.
— Серега!
Мы втаскиваем раненого в помещение.
Данилин так ослаб, что не может говорить. Укладываем его в комнатушку, где, свернувшись, спит раненый Савчук.
Данилин забывается в бредовом сне. О какой-нибудь помощи нечего и думать. Во-первых, у нас нет бинтов; во-вторых, нет света. Мы не трогаем даже зажигалок.
Нас никто ни о чем не спрашивает, но Смураго в нескольких словах рассказывает младшему лейтенанту о результатах разведки.
— А берег, берег чей? — с нетерпением спрашивает Бондаренко.
— Мы не могли добраться до него.
Младший лейтенант больше не задает вопросов.
Я и Смураго идем по своим местам, младший лейтенант остается возле Данилина.
Сережка молча нащупывает мою руку и долго держит ее в своей.
У меня подкашиваются ноги, слипаются веки.
— Серега, я одну минуту… только одну-единственную, — шепчу я и тут же забываюсь в тяжелом сне.
Подюков дергает меня за руку, но я не могу разлепить век, хотя сознание уже проснулось.
— Вы все будете умирайт, если не сдавайс…
Я окончательно прихожу в себя и прислушиваюсь.
— Даем вам думайт три с половиной час, потом вам капут.
Голос умолкает, но эхо перекатывается по коридорам, по комнатам, этажам. Нам становится жутко. Ведь никому ни разу не приходилось слышать речь живого немца, обращенную непосредственно к нам.
— Если вы будете сдавайс, никому мы не сделай плёхо. У нас есть хлеб, колбас, шнапс и русский женщина… Слово немецкий офицер… Мы будем ждайт три час тридцать минут, потом стреляйт, очшень стреляйт! Ауфвидерзеен!
Это уж не сон. Нам предлагают сдаваться.
— Ты слышал?
— Слышал, — неохотно отзывается Сережка.
— Хотят купить колбасой.
— А ну его к чертовой матери!
Значит, немцы не знают ни о нашей численности, ни о боезапасах. Иначе не предлагали бы эту сделку.
— А зачем они полушку к трем часам прибавили? — спрашивает Подюков.
— Чтобы принять нас, когда рассветет, наверно, — предполагаю я.
Раненый боец, сидящий на корточках в углу, вдруг вскакивает и с диким криком шарахается к баррикаде.
— Р-ратуйте, товарищи, р-ратуйте!
Он взвизгивает тонко и страшно, мечась из угла в угол, спотыкаясь и падая.
— Ратуйте, ратуйте!
И опять холодок страха пробегает по спине. Мне кажется, что волосы под пилоткой встают дыбом. Сумасшедший бросается к баррикаде и разбрасывает мебель.
— Ратуйте-е-е! — нечеловеческим голосом надрывается он.
К нему подбегают Бондаренко, Шубин, Смураго и, скрутив ему руки, усаживают обратно в угол. Но больной вырывается и продолжает кричать. Только спустя минут сорок его взвизгивания затихают, переходя в стоны.
