Борис Крамаренко - Пути-дороги
Григорий Петрович исподлобья наблюдал за сыном:
— Марину–то, говорю, к ее деду на хутор отвезти надо.
Андрей посветлел:
— Вот и я думаю так, да кто повезет?
— Сам отвезу. В Уманскую за товарами поеду, ее под сено спрячу и отвезу. Так отступать решился?
— Сами видите — здесь не удержаться.
— Может, остались бы?
Андрей насторожился:
— Это, то есть, как?
— Да так. Куда поедете? Везде станицы на советскую власть подымаются. Выехал бы со своим отрядом генералу навстречу, вот прощение и заслужил бы, а то, глядишь, и в офицеры бы произвели.
Андрей ожег отца гневным взглядом:
— Это что же… вас Бут и Богомолов научили? Эх, батя, батя! Всю жизнь мы с вами на этих пауков работали. Ненавидеть их надо! Враги они заклятые наши, а вы к ним за советами бегаете, ровно дитя малое к матери.
Григорий Петрович насупился:
— Не такой я для тебя, Андрей, жизни желал…
— Ничего, батя, вернемся, мы жизнь эту по–своему заседлаем.
— Вернетесь? Эх, сынок, на погибель идешь! Против своих…
— Мои со мной идут.
Григорий Петрович направился к выходу:
— Нету власти моей тебя не пустить. Стар я стал, болен. Но и благословения родительского тебе не даю… А за Маринкой сам заеду… как только Василь с конями с Брюховецкой вернется.
После ухода отца Марина, чувствуя, что от нее что–то скрывают, тщетно старалась узнать от Андрея правду. Но тот отмалчивался.
… Прошла полная тревоги последняя ночь. Наутро жители станицы были разбужены далекими орудийными выстрелами. Андрей наскоро оделся и выбежал во двор.
Марина, выведя жеребца из конюшни, привязала его к дереву и старалась накинуть на него тяжелое завьюченное седло. Жеребец, перебирая ногами, злобно скалил зубы.
Андрей подошел сзади, обнял ее, взял у нее из рук седло. Быстро покончив с седловкой, он повернулся к Марине. Ее глаза были полны слез.
— Отступать будете? — чуть слышно спросила она, и ее побелевшие губы задрожали.
Андрей видел, какие она делает усилия, чтобы не разрыдаться. У него самого ком тяжелый стоял в горле. Он молча кивнул головой.
Марина схватила его за рукав:
— Возьми и меня! Не оставляй здесь… Ведь замучают они твою Маринку!
Она умоляюще потянулась к нему, обхватила его шею руками. Но Андрей уже овладел собой:
— Ты пойми, Марина: если я тебя возьму, то и все мои хлопцы захотят забрать семьи. А ведь с обозом нам никак не пробиться, и весь наш отряд порубят…
С нежностью гладил он ее густые волосы:
— Ничего, Маринка! Мы вернемся… Скоро вернемся, а пока батько отвезет тебя к деду на хутор.
Марина, наконец, оторвалась от Андрея.
Езжай! Тебя, должно, ждут, а я… — она тщетно попыталась улыбнуться, — я тебя в дорогу готовить буду…
Из хаты в хату, из хутора в хутор, извиваясь ядовитыми змеями, поползли слухи: «большевики уходят… Забранное у населения оружие и станичную казну с собой увозят…»
Опять собираются в кучки возле стариков казаки. И опять посредине групп оживленно жестикулирует рыжий Волобуй, мягко воркует Сушенко и слышится хриплый бас Семена Лукича…
Ночью, когда остророгий месяц тайком крался между гребнями облаков, отряд Максима Сизона, разместившийся на полусотне подвод, медленно переезжал греблю, направляясь на Брюховецкий шлях.
Впереди мягко катились по пыльной дороге три тачанки. В первой из них в лохматой бурке сидел Сергеев рядом с Максимом. Между ними притаился выкрашенный в зеленую краску тупорылый пулемет. С боков и впереди отряда скакали дозорные.
Андрей, дав один взвод для охранения, ехал с сотней сзади.
Отъехав версты две от скрывшейся в темноте станицы, он обернулся назад, потом положил руку на гриву идущей рядом кобылы Колонка и с горечью в голосе проговорил:
— Эх, Игнат! Довелось нам ночью, как ворам, от родных куреней бежать…
Колонок, насупясь, молчал.
Всю ночь отряд настороженно двигался по Брюховецкому шляху. Утром, когда первые подводы втянулись в станичные улицы, Андрей, отозвав дозоры, повернулся в седле.
Сзади него, сутулясь, на высоком сером коне ехал командир первого взвода Лука Чеснок.
— Сотня! — Казаки, выравнивая поводья, насторожились. — Стройся по–о–о шести!
Чеснок, осаживая коня, очутился между двумя первыми звеньями. Сдвинув на лоб кубанку и откидываясь в седле, он запел:
Не так слава, не так слава.
Як той поговир,
Що зайиздив казак з Сичи
До вдови у двир.
Три сотни голосов подхватили:
Вечеряли у свитлици,
Мед–вино пили,
И в кимиати на кровати
Спочивать лягли…
… Днем командир 1‑го Интернационального полка хорунжий Ольшанский собрал митинг. На митинге постановили влить отряд Максима Сизона в пехотный полк. Помощником командира полка выбрали Сизона. Ночевали в Брюховецкой. Утром Андрей и Иван Дергач прощались со своими товарищами.
К Андрею подошел Ольшанский:
— Товарищ Семенной, может, останешься с нами?
Андрей удивленно посмотрел на Ольшанского:
— А что мне делать у вас? Конная разведка у тебя есть. Нет, я лучше на Екатеринодар двину, — может, к какой–нибудь конной части пристану.
Сергеев положил на плечо Андрею руку и проговорил взволнованно:
— Ступай, Андрей! Да помни, что ты мне обещал.
Андрей посмотрел ему в глаза:
— Я, товарищ Сергеев, вступил на широкий ленинский шлях и пойду по нем до конца. На кривые тропки меня никому не столкнуть…
На другое утро сотня Андрея выступила из Брюховецкой. Отдохнув за ночь, кони шли широким шагом. Яркие лучи встающего солнца сверкали тысячами огней в капельках выпавшей за ночь росы.
Впереди сотни плясал на тонких точеных ногах жеребец Андрея. Андрей, хмурясь, сдерживал его, а позади замирали напутственные крики провожающих.
Глава XII
Глухие раскаты орудийных выстрелов к ночи смолкли. Казалось, станица заснула. На опустевших после ухода отряда улицах и площади еще остались следы недавнего присутствия сотен людей и лошадей. В густой пыли валялись окурки, клочки сена, конский навоз. Было тихо. Какие–то трусливые тени жались к стенам хат, бесшумно скользя вдоль заборов и внезапно исчезая.
Плотно притворенные ставни, из–за которых не прорывалась даже самая слабая полоска света, придавали хатам запустелый, нежилой вид.
В большом новом доме Сушенко окна наглухо занавешены одеялами. Сидящие в столовой люди разговаривают шепотом, словно на столе стоит не закуска, а гроб с покойником.
Семен Лукич, наклоняясь к Буту, что–то шепнул ему на ухо. Тот, двинув стулом, поднялся. Недовольно посмотрев на Богомолова и отца Алексея, споривших на другом конце стола, он налил себе в стакан мутной самогонки.
— Господа! А не пойти ли нам в станичное правление? Может, они не все оружие успели вывезти.
Волобуй вытащил серебряные массивные часы:
— Уже два часа прошло, как они убрались. Может, в самом деле глянем?
Сушенко насмешливо посмотрел на Бута:
— А чего там глядеть–то? Все одно они твою двустволку, Павел Васильевич, увезли.
Отец Алексей вмешался в разговор:
— Я так полагаю, что идти туда сейчас незачем. Пока подойдут наши, нам надо связаться с есаулом Лещом и дать ему знать, что станица свободна.
— Вот это дело, станичники! — Бут довольно расправил бороду. — Но кто поедет искать Леща?
Блуждать ночью в камышах, разыскивая банду Леща, никому не хотелось, и все молчали.
Игнат Сушенко не вытерпел. Ему ли не знать, где находится Лещ? Кто, как не он, извещал Леща всякий раз, когда сотня Андрея выезжала из станицы на поиски его банды? Игнат поднялся с дивана и, подойдя к столу, уверенно проговорил:
— Я поеду. Я знаю, где его сыскать.
Семен Лукич восторженно забасил:
— Ну и молодец у тебя сын, Петр Герасимович!
Старик Сушенко довольно усмехнулся и, недоверчиво покосившись на Игната, потянулся за бутылкой.
— А откуда ты знаешь, где он сейчас мыкается?
— Уж знаю, — упрямо сказал Игнат.
Все обрадованно переглянулись…
Есаул Лещ был сыном богатого хуторянина. После выбора станичного ревкома он, собрав десяток офицеров и казаков, ушел с ними в плавни. Вскоре к нему стали стекаться те, кто имел основание бояться большевиков. Отряд есаула вырос до сотни сабель и доставлял немало хлопот конной сотне Андрея своими внезапными налетами.
Страшную славу стяжал себе за это время есаул Лещ. Везде, где ни появлялась его банда, она жестоко расправлялась с семьями красногвардейцев, не щадя ни женщин, ни детей.
Через полчаса Игнат, осторожно выглянув за ворота, вывел в поводу оседланного коня. Было тихо. У гребли встревоженно крякнула проснувшаяся не вовремя утка. Прислушиваясь, Игнат постоял минуту в раздумье, затем вскочил в седло и пустил коня галопом. Четкий топот лошади вскоре потонул в захлебывающемся собачьем лае…
