Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Но вернемся к белой армии, в беспорядке отступающей по кубанской степи. На другой день после начала ее отступления дед Яков послал меня пасти коров километра за три от дороги, от греха и голодных офицеров подальше, к лиману Комковатому, в районе третьей железнодорожной будки, неподалеку, через пересыхающий лиман, от местности, называемой сейчас «Курдами». Дед посылал меня подальше от беды, но недаром Наполеон говорил, что на войне самое безопасное место в гуще схватки. Я попал как кур в ощип. Именно в районе лимана Комковатого красная конница пыталась осуществить охватывающий маневр, подступая к Ахтарям. Все началось с кудрявых шрапнельных разрывов, беззвучно возникающих километрах в двенадцати от меня по ходу движения белых колонн, с явным недолетом. Белые разрывы на голубом небе были очень красивы.
Однако действие сразу же переместилось на грешную землю, да еще в район моего стада коров. Степь слегка загудела под копытами конного разведвзвода белых, приближавшегося со стороны дороги. На пике трепетал трехцветный российский флажок. Как на грех, из-за зарослей кукурузы в этот же момент выехала разведка красных с соответствующим флажком на кончике пики. И здесь мне пришлось увидеть то ужасное, что так поразило Толстого в молодости, под названием война, а иначе говоря, взаимное убийство друг другом людей, в общем-то не имеющих лично к противнику никаких претензий. Потом, в воздушных боях, мне приходилось не раз стрелять и попадать, но тогда это было первое и самое ужасное детское впечатление. На секунду разведки застыли, потом командиры какими-то нечеловеческими голосами подали команды, и шашки покинули ножны. Набирая скорость по загудевшей, вечной земле как некогда скифы навстречу сарматам, навстречу друг другу летели два конных отряда с одинаковым криком «Ура» — «Смерть» по-монгольски. Четыреста метров, разделявших отряды, они преодолели в мановение ока. Отряды перемешались и, взаимно погасив скорость друг друга, кружились на одном месте. Всадники неистово рубили друг друга, попадая по шеям коней. Раздавались нечеловеческие проклятья и вопли. Длилось это всего две-три минуты. Я стоял, остолбенев и похолодев от ужаса, даже не заметив, что мои коровы задали стрекача. От ближайших всадников меня отделяло метров пятьдесят. Стресс был настолько силен, что я снова стал сильно заикаться, как и после пожара.
Вскоре белые не выдержали и кинулись наутек, оторвавшись метров на сто от неприятеля. С хриплыми воплями красные погнались за ними, стреляя вдогонку из винтовок, и вскоре вся срежиссированная гражданской войной ужасная сцена исчезла с глаз маленького пастушка, перед которым вдруг приоткрылась лишь малая часть страшной жизненной правды. На поле боя остались брошенными четыре зарубленных бойца, неизвестно, красные ли, белые ли, двое стонущих раненых, трое лошадей, одна с отрубленной головой, две покалеченных сабельными ударами поломанные пики, винтовки, полевые сумки. Имущество это стало добычей крестьян, трудившихся на окрестных токах. Но трофеи еще нужно было уметь взять.
Крупным специалистом в этой области показал себя мой дядька Гришка Панов. Найдя на поле боя винтовку, он привязал ее к ноге веревкой и, следуя к нашему табору, тянул ее, незаметную для ненадежных соседских глаз, километра полтора. С тех пор у нас появилась винтовочка, из которой мы постреливали по ночам ради развлечения и предупреждения незваным гостям.
Как известно, с вооруженными людьми не спорят. Не спорили и мы с белыми офицерами, заходившими в наш степной табор, стоящий на большой дороге, и забиравшими все, что им требовалось: хлеб, молоко, сливочное масло, телеги, скот. Начни возражать — пристрелят и фамилии не спросят. Потому, как я уже рассказывал, весь скот угнали подальше. Как-то вечером в наш табор зашли пленные красноармейцы, переделанные в белогвардейцев. Им выдали новенькую английскую форму, оружие, снабдили английскими консервами и печеньем, поместившимся в добротные кожаные сумки. На поход барона Врангеля Антанта не поскупилась. Продовольствия и амуниции было достаточно, не хватало людей, согласных «носить погон английский и курить табак французский». Так вот, возле нашего табора остановилась на ночлег целая рота бывших красноармейцев. Один из них расспросил меня, а потом и деда, что где поблизости находится. Потом потихоньку ушел к своим. Когда все солдаты, настоящие врангелевцы, а были в роте для присмотра и такие, заснули, пленные красноармейцы улизнули в камыши и плавни. Искать их там было даже сложнее, чем иголку в стоге сена. Проснувшиеся врангелевцы утром сделали несколько выстрелов в сторону камышей и пустились отступать дальше. А часть пленных красноармейцев дня через три вернулась в наш табор.
Поужинав вечером в темноте английскими консервами, которые при свете дня оказались с зеленым оттенком, они серьезно отравились: рвота, понос, сильные боли. Не очень-то верила Антанта в успех Врангеля, поставляя ему продовольствие по принципу: «На тебе боже, что мне негоже». Пришлось моему деду исправлять плохие дела английских армейских интендантов — еле отпоил красноармейцев кислым молоком. Вскоре подошли красные части, и эти люди ушли с ними.
А по дороге было раскидано целое богатство: патроны, гильзы, брошенные винтовки, подсумки и сумки. Я даже нашел офицерский мундир с приколотой к нему медалью и крестом и винтовку без патронов, которую отдал деду. Увлекшись этим занятием, я прозевал главный трофей. На станции в Ахтарях врангелевцы оставили 82 вагона, загруженных военным имуществом. Особенно много было шинелей в тюках — барон явно собирался воевать долго, ботинок, медикаментов, консервов и боеприпасов. Два часа, разделявшие в Ахтарях смену власти белых на власть красных, стали для многих ахтарцев настоящим звездным часом. Открыв двери вагонов, ахтарцы волокли по улицам станицы, не считаясь с тяжестями, всякое войсковое имущество. Не стану говорить, как пригодились бы в многодетной семье вдовы красноармейца шинели или ботинки. И это было бы справедливо. Но наша мать Фекла Назаровна, даже в самых сложных ситуациях исповедующая заповеди христианской морали, так скомпрометировавшей себя в двадцатом столетии, по принципу: «Не укради», сама не пошла и детей не пустила на станцию.
Первым вошел в станицу эскадрон под командованием Синельникова, ахтарца, студента-революционера, сына местного мелкого торговца, которого здесь хорошо знали. Совсем молодой, лет двадцати с небольшим, Синельников, ушедший еще в 1918 году с Четвертым Ахтарским красным полком и вернувшийся в родную станицу на красивом коне, хорошо одетым и отлично выглядевшим, выступая с тачанки, произнес на митинге, проходившем на базарной площади, как тогда водилось, пламенную речь о разгроме белой своры и утверждении свободы трудового народа.
Если бы дело было только в белой своре, во времена наступившей уже надолго, до 1942 года, советской власти! Большинство жителей станицы радовались этой перемене, а сам Синельников произвел на всех очень приятное впечатление. Больше о Синельникове, так ярко мне запомнившемся, я ничего не слышал — эскадрон вскоре ушел. Казаки снова бежали в приазовские плавни и камыши, организовав там целую гирлянду банд по интересам: банда «зеленых», банда «белых», банда «Рябоконя» и другие. Несколько лет, до самого 1926 года, они орудовали в приазовских плавнях, грабя и убивая чаще всего ни в чем не повинных людей. Нередко борьба с этими бандами приобретала драматический и противоречивый характер. Должен сказать, что все прошедшие потрясения породили массу двурушников и провокаторов, которые нередко находили, будучи людьми не без способностей, немалое удовольствие в исполнении этой своей роли. Жизнь преподносила сюрпризы.
На все Ахтари была известна громогласная женщина — вдова погибшего красноармейца-казака, которую за грубый голос, им она на митингах произносила речи, в основном требуя материальной помощи оставшимся без отца, как и я с братьями и сестрой, пятерым детям, назвали «Ротатой Марфой». Я еще восхищался боевой женщиной, умеющей постоять за свою семью, в отличие от нашей тихой и покорной своим родственникам матери. Широко открытый рот Марфы, трубный глас, вырывающийся из него, и яростная жестикуляция приводили в экстаз довольно флегматичных ахтарцев. Думаю, что, живя в большом городе, Марфа могла бы далеко пойти. Как и ныне, наступали времена, когда такие люди входили в большую цену — казалось, вздрагивает даже площадь, на которой Марфа в очередной раз клеймит всех подряд. И добивалась своего: получала помощь для своих детей от советской власти: муку, сало, постное масло и другие продукты, которые сразу же переправляла в банду Рябоконя, где обзавелась постоянным любовником.
Должен сказать, что именно после разоблачения «Ротатой Марфы» я как-то перестал верить людям, говорящим уж слишком громко и слишком пламенно. Это недоверие сохраняю и по сей день.
