Начало пути - Виталий Сергеевич Василевский
— Оборона Ленинграда была подвигом народа. Всего советского народа. Это событие исключительное по героизму, выдержке, упорству тысяч людей. Даже сотен тысяч. Мы отстояли Ленинград. Сейчас, собственно, и понять трудно: кто обороняется — мы в Пулково и Колпино или немцы в Стрельне. Мы создали новые формы активной обороны: снайперские вылазки, стрельбу прямой наводкой. И прочее. Но ведь это вчерашний день. Теперь надо наступать. Я не знаю, когда мы будем наступать. А если бы знал. — все равно не сказал бы. Я умею хранить военную тайну.
Полковник добродушно улыбнулся.
— Но вы, товарищи комсомольцы, вы будете уже офицерами наступающего Ленинградского фронта! И у вас осталось всего три месяца для учебы, для того чтобы стать офицерами. У офицера должно быть внутреннее право командовать, вести в бой людей. Право, основанное на знаниях, на воинском опыте, на разуме и на мужестве. Надо нам, товарищи комсомольцы, подумать о своей судьбе, о том, что ждет вас после курсов, как вы будете воевать.
Полковник устало передохнул, вытер лысину огромным синим платком. Знойный ветер ворвался в раскрытое окно. 3 зале было так тихо, что Романцов слышал свое дыхание.
— Вообразите на минуту, — продолжал полковник, — шахматист идет на турнир. Он изучил учебники шахматной игры, он знает сотни комбинаций, дебютов, гамбитов. И прочее. Но разве он будет повторять на турнире уже известную всем, даже противнику, комбинацию? У него есть новая идея, он учился, чтобы уверенно творить, изобретать, дерзать! Сравнение условное. Да и не все из вас играют в шахматы. К сожалению, далеко не все… Я не хотел, чтобы в бою кто-нибудь из вас сказал: «вот чему учил меня старый полковник Утков, сделаю так». Преступление! — полковник ударил тростью по сапогу. — Я учу вас, чтобы ваши глаза были более зоркими, мысли — острыми, слова — точными, воля — более крепкой! Нельзя офицера делать на конвейере. Как трактор! Все вы были в бою. Люди вы — разные. Значит, и офицерами будете разными. И это очень хорошо. Я хочу, чтобы вы были офицерами самостоятельными, чтобы били немцев не превосходством в технике, а умением, дерзостью, мастерством! Прошу прощения у комсомольцев, что я говорил не по теме доклада. — Толстые губы полковника раздвинулись в лукавой улыбке. — А, может быть, и по теме. Подумайте! Вот есть у нас курсант… Фамилия? Неважно! Он молод. Вы все — молодые. И думаю, что для немцев это страшнее всего: их победят… скоро победят молодые сыны Ленинграда! Он тоже был в бою как и все вы. Он награжден, как и все… или почти все вы. В чем же похвальное отличие? Он хочет быть офицером. Хочет! Какая благородная цель! Он не только изучает уставы и наставления. Он — изобретает! Конечно, и он звезд с неба не хватает. И он еще долго-долго не сможет самостоятельно организовать бой. И он еще по-мальчишески упрощает войну. Однако он фантазирует, он ищет, он читает книги, не указанные в программе, он комбинирует… Желаю тебе боевого счастья, дорогой мальчик!
И полковник по-стариковски развел тяжелые, с взбухшими жилами руки.
Ему долго и Дружно аплодировали вскочившие и бросившиеся к сцене курсанты.
Бледный, с раздувающимися ноздрями, сидел Романцов и почему-то думал не о себе, как это было бы естественно предполагать, а о Никите Рябоконе, о том, что если ему не удастся заставить Рябоконя прилежно учиться — из самого Романцова никогда не выйдет хороший офицер.
Странно, что он подумал в этот момент о Рябоконе, которого, честно говоря, не любил.
* * *
А Катя? Где Катя?
Катя сама приехала к нему в воскресенье.
Всю неделю Романцов старался не думать о ней. «Как это могло произойти? — спрашивал он себя. — Ей-богу не понимаю! Я такой же пошляк, как Рябоконь!» Он вспоминал, какие у нее шершавые, мозолистые руки. Вероятно, весною Катя работала на торфоразработках. «Господи, как я мог обидеть ее?» Он заставил себя работать еще более напряженно, чтобы не было ни одной свободной минуты, чтобы поскорее забыть о Кате. Иногда это ему удавалось.
В воскресенье Романцова назначили в суточный наряд. Ок был рад этому. Что бы он стал делать, получив увольнительную в город? Итти в клуб имени Первой пятилетки? Стыдно! Стыдно и невозможно, и она никогда не простит его.
Вечером в караульное помещение вошел сержант Никулин. Прерывисто забилось сердце Романцова, когда он принял из его рук записку.
«Знаменитый снайпер! Полагала, что Вы сегодня явитесь в Дом культуры. Не под арестом ли Вы? Право же, Ваш прошлогодний выстрел в мину — куда благороднее и умнее нынешних ночных похождений! К счастью, я — медик, изучала психологию и по теме «бессознательные поступки» получила пятерку. К. Н.».
— Где она? — испуганно спросил Романцов.
— Ушла! Я сказал, что ты в наряде!
— Правильно! Действительно, я в наряде!
Через минуту, прыгая по ступенькам, он мчался вниз. Ударом сапога он распахнул дверь. Катя медленно уходила по проспекту к трамвайной линии. «Я, действительно, в наряде». Сейчас Катя завернет за недостроенный дом, стена которого разворочена немецким снарядом. Никогда больше он не увидит ее. Ему стало так страшно, так тоскливо, что он опрометью побежал за ней.
— Катя!
В бледноголубой кофточке с синим галстуком, с непокрытой головою стояла она перед ним. У нее был такой неприступный вид, что Романцов растерялся.
— Я зашла узнать о состоянии вашего носа, — отчеканила она. — А вы, наверное, подумали бог знает что? С радостью вижу, что опухоль опала! Ну, вам пора на дежурство, мне — на трамвай!
Романцов даже не смог сказать: «Простите меня». Он умоляюще смотрел на Катю, что-то бормотал, неловко одергивая гимнастерку.
И все переменилось. Внезапно покраснев. Катя быстро взглянула на асфальт, потом на Романцова, потом, снова на тротуар и, горько усмехнувшись, сказала:
— А ведь все могло быть по-другому! Совсем по-другому!..
— Катя! Если можно, не уходите, — прошептал он. — Может быть, я не такой уж плохой! Я не могу это объяснить! — Он хотел сказать, что тогда ночью его толкнула к Кате какая-то страшная сила, что он презирает себя за то, что поддался этой силе, но вместо этого наивно повторил: — Не уходите!..
И Катя поняла его. Она поняла не потому, что изучала психологию, и не потому, что ее убедили его слова, а потому, что она увидела в его глазах слёзы.
Стараясь не смотреть
