Рышард Клысь - «Какаду»

Я поднял револьвер майора и только потом взял чемодан; с помощью Серого мы втащили его в машину, забрались сами под брезентовую покрышку, и грузовик резко рванул с места.

— Чисто сработано, а? — заговорил дрожащим от волнения голосом Рысь.

— Да.

— Не надеялся, небось, что мы тебя встретим.

— Нет, — ответил я. — Нет.

— Что с тобой происходит, дружище? — спросил Серый. — Ты все еще переживаешь?

— О, да. Я все время думаю об этом.

— Мы прибыли в самый раз, верно?

— Да.

— Ты, наверно, думал, что окончательно влип?

— Ты угадал, друг.

— На этот раз действительно дело выглядело скверно.

— Скажи, Хмурый, как это ты выбрался с перрона?

— Оставь меня в покое, Рысь.

— Что с тобой, приятель? — спросил Серый. — Ты выглядишь так, будто только что похоронил брата.

— Я думал, что на этот раз уже не выкарабкаюсь.

— Но мы здорово разделали этого фрица.

— Да.

— Куда он тебя вел?

— В гостиницу.

— Зачем?

— Я должен был отнести его чемодан.

— Это он так разрисовал тебе физию? Ты весь в крови.

— Да.

— На перроне была заварушка?

— Мне немного от него влетело. У офицера был тяжелый чемодан, а я не хотел нести его в гостиницу.

— Смешная история, ей-богу. Молодчик сам попал в наши руки.

— Это меня спасло. Иначе бы не выбрался с перрона. Вы же видели, что там творилось.

— Повезло тебе, брат.

Рысь прыснул со смеху.

— Хорошо, что мы тебя поджидали.

— Конечно.

— У меня чертовский нюх, — буркнул Серый. — Я как чуял, что сегодня может что-то произойти. Весь день был сам не свой. Места себе не находил…

— В конце концов я как-нибудь и сам выбрался бы.

— Сейчас ты в полной безопасности.

— Да.

— Но ты как будто и не рад. Что случилось?

— Ах, ничего, — медленно и рассеянно ответил я, — я все еще думаю об этой истории. Это действительно была чертовски трудная работа…

VI

Меня ждали к ужину. Обычно я проводил сочельник в доме пани Марты, но уже второй раз за последние годы мы садились в этот вечер за стол с большим опозданием. Когда я добрался до места, было около двадцати двух часов, приближался полицейский час, а этажом выше, над квартирой пани Марты, где жила семья фольксдейча, уже несколько часов шла дикая попойка, и от грохота сапог разгулявшихся солдафонов сыпалась штукатурка. Вот уже четвертый сочельник за минувшие годы всю ночь буйствовали напивавшиеся до бесчувствия эсэсовцы, но на нас это не производило никакого впечатления, их соседство перестало нас беспокоить, мы привыкли к нему так же, как к присутствию крыс, которые в летнюю пору выбирались из подвалов и свалок во двор старого дома, заполняя все вокруг пронзительным писком и отвратительным шорохом своих тел. Сейчас была зима, нашествие крыс было приостановлено, но в квартире фольксдейча по-прежнему продолжались попойки, на которые мы уже перестали обращать внимание.

Когда я вошел в столовую, посредине накрытого белой скатертью стола, между тарелками и столовыми приборами, дымилась открытая миска грибной лапши, девочки молча встали со своих мест и ждали, пока мать не подойдет к ним с просфорой, чтобы принять от них поздравления и передать им свои, а я стоял у ведущей на кухню двери и смотрел на высокую, до потолка ель, украшенную разноцветными ярмарочными блестками. Пани Марта делилась просфорой со старшей дочерью Люцией, я слышал их взволнованные голоса, и волнение это постепенно передавалось и мне, хотя я даже не смотрел в их сторону; в эту минуту мне хотелось только, чтобы все как можно скорее кончилось, я всегда больше всего опасался именно этой, столь тягостной для меня минуты, поднимавшей в моей душе пласты воспоминаний о счастливых и беззаботных детских годах, о семье, которой у меня уже не было, о доме, который я утратил, ибо моя комнатка на мансарде, расположенная на другом конце города, была всего лишь тесной мастерской, едва вмещавшей мои мольберты, полотна и книги; но хотя она была также и моим убежищем, где хранилось оружие и боеприпасы, в этот вечер я думал о ней с неприязнью и был рад, что сегодня уже не нужно туда возвращаться. Пани Марта делилась просфорой со средней дочерью Францишкой, я слышал их голоса, в которых чувствовались нотки еле сдерживаемого плача, но не смотрел на них, мой взгляд блуждал по тяжелой, уцелевшей еще со времен первой мировой войны дубовой мебели, по увешанным узорчатыми коврами стенам; прямо, напротив двери, возле которой я стоял, рядом с длинным буфетом висели на стене две картины Яксы — выдержанный в розовых тонах морской пейзаж и портрет цыганки, два претенциозных, написанных без малейшего чувства цвета полотна, вызывавшие раздражение, если на них смотреть долго; я перевел взгляд на заставленный стол и только тогда заметил на нем лишний прибор. Пани Марта поздравляла младшую дочь Юлию, через минуту была моя очередь; уже при одной этой мысли мне сделалось нехорошо, меня охватила какая-то неловкость, я чувствовал себя так, словно публично должен был исповедоваться; я не был уверен, что в последний момент не поддамся тому волнению, с которым так упорно боролся, чувствовал себя ужасно неловко и боялся, что не сумею сдержать себя. Но когда эта минута наступила и пани Марта подошла ко мне с просфорой, я низко наклонил голову и, не глядя ей в лицо, быстро пробормотал несколько слов, вполне сознавая, что звучат они сухо и неискренне, хотя я и был полон самых лучших чувств к этой женщине, по доброте своей пытавшейся заменить мне мать, дом которой, где я проводил большую часть своего свободного времени, был открыт для меня в любое время дня и ночи. Пани Марта, однако, отнеслась к этому как должно, свои пожелания ограничила несколькими словами, не касаясь того, что могло причинить мне боль, за что я был безмерно ей благодарен, и только когда я поцеловал ее натруженные руки, она сказала очень сердечно:

— Очень рада, Алик, что ты сегодня с нами.

— Я тоже этому рад.

— Думала, что ты уже не придешь.

— Да. Я делал, что мог, чтобы успеть до полицейского часа.

Подойдя к девочкам, я молча поочередно поцеловал их, уклонившись тем самым от обязанности высказать свои пожелания, и мы сели за стол.

— Вы еще кого-нибудь ждете? — спросил я, глядя на дополнительный прибор и пустой стул.

— Нет.

Но тут пани Марта уловила мой взгляд, направленный на остававшееся за столом свободное место, и добавила:

— Ах, вот почему ты спросил! Это место для всех тех, кто одинок и кто в этот вечер уже не может быть с нами.

— Понимаю.

— Это место для тех, кто умер, — сказала Юлия. — Ты не знал об этом, Алик?

Я взглянул на сидящую напротив девочку и отрицательно покачал головой, меня снова охватила щемящая тоска, промелькнула мысль о майоре, я вспомнил его лицо, наш странный разговор и это путешествие в купе скорого поезда, а потом его неожиданную смерть, тяжесть которой по-настоящему стал ощущать только теперь. Поначалу я был так оглушен молниеносным развитием событий, что у меня не было времени спокойно поразмыслить обо всем том, что случилось в этот день, в этот необыкновенный вечер; я счастливо избежал смерти, а быть может, даже чего-то еще более худшего, чем смерть, — если бы попал в руки гестапо, там наверняка попытались бы вырвать у меня тайну груза, который я перевозил, — я был свободен, но не испытывал радости. В том, что мне еще раз удалось выскользнуть из расставленных на меня силков, была не только моя заслуга; я глядел на пустое место за столом и мысленно ругался самыми похабными словами, только бы не поддаться волнению, только бы не думать о минувших событиях, только бы отогнать, наконец, воспоминание об этом лице, о словах этого человека, его грустной улыбке… Передо мною стояла тарелка с праздничным супом, грибной лапшой, попробовать которую у меня недоставало смелости, ибо казалось, что я тут же расплачусь.

— Почему ты не ешь, Алик? — спросила с беспокойством пани Марта. — Отличный суп. Ешь, пока он теплый.

— Алик, наверно, думал, что будет свекольник с ушками, — обиженно отозвалась Юлия. — Я тебе говорила, мама, чтобы ты приготовила борщ…

Я поднял над тарелкой голову, посмотрел на сидевшую напротив девочку и подмигнул ей. Юлия кокетливо улыбнулась мне.

— Ну, ешь, Алик. На размышления времени хватит и потом…

— Ладно, мышонок, — ответил я. — Ты права…

— Мы так беспокоились о тебе, — сказала пани Марта. — Боялись, что не успеешь прийти до полицейского часа…

— Поезд опоздал.

— Я подумала, что на вокзале облава.

— И это было.

— Боже мой! — вздохнула она. — Даже в сочельник не дадут людям покоя. У них, должно быть, совсем нет сердца. И зачем только мучают людей? Ведь это так жестоко и глупо.

— Да.

— И много народу задержали?

— Почти всех, у кого был багаж. Проверяли очень тщательно…