Василий Гроссман - За правое дело
Надеть платье и туфли заняло несколько секунд, но движения ее сразу же стали медленны, когда она, прищурив глаза, подкрашивала карандашиком губы.
— Да ты с ума сошла,— сердито сказала ей Александра Владимировна.— Красишься среди ночи, ведь человек ждет.
— Да притом еще немытое, заспанное лицо и спутанные, как у ведьмы, волосы,— добавила Мария Николаевна.
— Вы не беспокойтесь,— сказала Софья Осиповна.— Женечка отлично знает, что она ведьма молодая и красивая.
Ей, седой и толстой пятидесятивосьмилетней девушке, может быть, ни разу в жизни не приходилось вот так, сдерживая сердцебиение, прихорашиваться, готовясь к нежданной встрече.
Эта мужеподобная женщина, обладавшая воловьей работоспособностью, объездившая полсвета с географическими экспедициями, любившая в разговоре грубое словцо, читавшая математиков, поэтов и философов, казалось, должна была к красивой Жене относиться с неодобрительной насмешкой, а не с нежным восхищением и смешной, трогательной завистью.
Женя все с тем же недоумевающим, сердитым выражением лица пошла к двери.
— Не узнаете? — спросили из-за двери.
— И да, и нет,— ответила Женя.
— Новиков,— назвался пришелец.
Идя к двери, она была почти уверена, что именно он и пришел, но ответила так потому, что не знала, нужно ли ей сердиться на бесцеремонность ночного вторжения.
И вдруг, точно со стороны, она увидела всю поэзию этой ночной встречи — увидела себя, сонную, только что покинувшую тепло домашней, материнской постели, и стоящего у двери человека, пришедшего из грозной военной тьмы, несущего с собой запах пыли, степной свежести, бензина, кожи.
— Простите меня, глупо являться среди ночи,— сказал он и склонил голову.
Она сказала:
— Вот теперь я вас узнала, товарищ Новиков. Очень рада.
Он проговорил:
— Война привела. Вы извините, лучше я днем зайду.
— Куда же вы сейчас пойдете, среди ночи? Оставайтесь у нас.
Он отнекивался. Кончилось тем, что она стала сердиться не на то, что Новиков вторгся ночью в дом, а на то, что он не хочет в нем остаться. Тогда Новиков, обращаясь в тьму лестничной клетки, сказал негромко, тоном человека, привыкшего приказывать и знающего, что приказ его всегда услышат:
— Кореньков, принесите мой чемодан и постель.
Женя сказала:
— Рада вас видеть живым и здоровым. Но я расспрашивать вас сейчас ни о чем не буду: вы устали, вам надо помыться, попить чаю, поесть. А утром поговорим подробно, расскажете мне о себе. Познакомлю вас с мамой, сестрой, племянницей.
Она вдруг взяла его за руку и, разглядывая его лицо, произнесла:
— А вы очень изменились, прежде всего брови посветлели.
— Это от пыли,— сказал он.— Очень пыльная дорога.
— От пыли и от солнца. И глаза от этого кажутся темней.
Женя почувствовала, как большая рука его, которую она держала, чуть-чуть дрогнула в ее руке, и, рассмеявшись, сказала:
— Ну вот, пока поручу вас нашим мужчинам, а завтра будете введены в женский мир.
Гостю устроили постель в комнате Серёжи.
Серёжа провел его в ванную, и Новиков спросил:
— О, неужели и душ действует?
— Пока действует,— ответил Серёжа, следя, как гость снимает портупею, револьвер, гимнастерку с четырьмя малиновыми «шпалами», выкладывает из чемоданчика бритвенный прибор и мыльницу.
Высокий, плечистый, он казался человеком, рожденным для ношения военной формы и оружия.
Серёжа казался себе таким слабым и маленьким рядом с этим суровым сыном войны. А ведь завтра и он станет ее сыном.
— Вы брат Евгении Николаевны? — спросил Новиков.
Серёже казалось неловким называться Жениным племянником, она слишком молода, чтобы быть теткой взрослого парня, поступившего добровольцем в рабочий батальон. Новиков подумает: либо Женя пожилая, либо племянник совершенный молокосос.
— Вытирайтесь мохнатой простыней,— сказал Серёжа, точно не расслышал вопроса.
Ему не понравилось, как Новиков разговаривал с водителем машины, сутулым красноармейцем лет сорока.
Серёжа, кипятивший на керосинке чай, сказал:
— Товарищу шоферу мы постелим здесь постель.
Новиков возразил:
— Нет, он будет спать в машине, ее нельзя оставлять без охраны.
Красноармеец усмехнулся:
— До Волги доехали, товарищ полковник, по воде машину не уведут.
Но Новиков сказал:
— Идите, Кореньков.
Чай Новиков пил в Серёжиной комнате. Степан Фёдорович, почесывая грудь и позевывая, сел напротив него и тоже стал пить чай; его взволновал ночной приход штаба.
Из-за двери послышался голос Жени:
— Ну как там у вас, все в порядке?
Новиков поспешно поднялся и стоя, точно разговаривал с высоким начальником, ответил:
— Благодарю вас, Евгения Николаевна, и еще раз простите.
Когда он говорил с Женей, глаза его приняли виноватое выражение, и это не шло к его властному лицу с широким лбом, прямым носом и плотно складывающимися губами.
— Ну, до завтра, спокойной ночи,— сказала Женя, и Серёжа заметил, что Новиков слушал стук удалявшихся каблуков.
Степан Фёдорович, прихлебывая чай, угощал гостя и оглядывал его глазами человека, смыслящего в деле подбора кадров. Он прикидывал в уме, какая гражданская работа подошла бы Новикову. Такого в промкооперации, пожалуй, не встретишь. Ему бы подошло быть начальником какого-нибудь крупного строительства союзного значения.
— Значит, штаб фронта теперь в Сталинграде будет? — спросил Степан Фёдорович.
Новиков искоса посмотрел на него, и Степан Фёдорович заметил в глазах гостя неудовольствие.
— Э, военная тайна,— немного обиженно сказал Спиридонов и, не удержавшись, прихвастнул: — Мне такие вещи по должности известны: снабжаю энергией три завода-гиганта, а они снабжают фронты.
Но, как и всегда, хвастовство в основе своей имело слабость и неуверенность: военный смутил его своим спокойным, холодным взглядом. Видимо, полковник подумал так: «Если и сообщены тебе такие сведения, то вовсе не следует без нужды повторять их, да еще в присутствии этого паренька, он-то никого не снабжает энергией».
Степан Фёдорович рассмеялся.
— Знаете, по правде говоря, как это мне было объявлено?
И он рассказал о разговоре зисовского пассажира с регулировщиком.
Новиков пожал плечами.
Серёжа неожиданно спросил:
— А вы нашу Женю и до войны встречали?
Новиков торопливо ответил:
— Да, в общем, да.
Степан Фёдорович подмигнул:
— Военная тайна.— И подумал: «Э, полковник!»
Новиков, разглядывая висевшую на стене картину, изображавшую старика в зеленых штанах и с зеленой бородкой, спросил:
— Что ж, это старичок от старости позеленел?
Серёжа ответил:
— Это Женя рисовала, она считает старого странника одной из лучших своих работ.
Степан Фёдорович решил, что у Евгении Николаевны с полковником давнишний роман, а все эти церемонии, вскакивания и обращения на «вы» — чистая декорация. И это почему-то сердило его: «Уж больно она хороша для тебя, солдат»,— думал он.
Новиков помолчал и негромко сказал:
— Знаете, странный у вас город. Разыскивал долго ночью вашу улицу, и оказалось, улицы названы по всем городам Советского Союза — и Севастопольская, и Курская, и Винницкая, и Черниговская, и Слуцкая, и Тульская, и Киевская, и Харьковская, и Московская, и Ржевская есть…— Он усмехнулся.— А я под многими городами этими в боях участвовал, в некоторых до войны служил. Да. И все они, выходит, здесь оказались…
Серёжа слушал — казалось, другой человек, не чужой, непонятный, вызвавший чувство недоброжелательства, сидит перед ним. И он подумал: «Нет, нет, я правильно решил — иду!»
— Да, улицы, эх, да улицы, советские наши города,— тяжело вздохнул Степан Фёдорович.— Ложитесь-ка спать, вы с дороги.
20Новиков был родом из Донбасса. Из всей семьи к началу войны в живых остался лишь старший брат Новикова — Иван, работавший на Смоляниновском руднике, недалеко от Сталино}. Отец Новикова погиб во время пожара в подземной выработке, мать вскоре после этого умерла от воспаления легких.
Иван редко переписывался с братом — за время войны Новиков получил от него лишь два письма. Последнее письмо брат прислал в феврале на Юго-Западный фронт с далекого рудника, куда попал в эвакуацию вместе с женой и дочерью. Иван жаловался на тяжесть жизни в эвакуации. Новиков послал ему из Воронежа денег и продовольственную посылку, но ответа от Ивана не было, и Новиков не знал, получил ли он посланное, переменил ли снова адрес.
Последний раз виделись они перед войной. Новиков в 1940 году приехал погостить на неделю к брату. Странно было ему ходить по тем местам, где когда-то он жил мальчишкой. Но, видно, так сильна в человеке любовь к своей родной земле, к своей детской поре, поре материнской ласки, что угрюмый и суровый рудничный поселок казался ему милым, уютным, красивым и он не замечал ни колючего ветра, ни тошного едкого дыма, идущего от коксобензольного завода, ни мрачных, похожих на могильные курганы, терриконов… И лицо Ивана, с ресницами, подчеркнутыми угольной пылью, и лица приятелей детской поры, пришедших выпить с ним водки, были ему такими родными, близкими, что он сам удивился, как это он столько лет прожил вдали от родного поселка.
