Николай Родичев - Не отверну лица
Дядька Максим горестно заметил, сняв шапку:
— Жалко, что не поспели мы в Стукачи, не вызволили Лаврентьевну. А то зачислил бы ее на полное партизанское довольствие и пистолет свой персональный ей вручил бы... А может, и командиром бы к вам приставил! — озорно блеснул он глазами напоследок.
Убежавшие в лес с помощью Васятки мужчины — в большинстве это были или пожилые люди или едва оперившиеся юнцы — виновато потупились.
Кто знает, как поступил с ними строгий дядька Максим, брат Васяткиной матери. Может, придумал какое-нибудь иное испытание. Васятку же отослал домой одного. Да еще и напутствие дал секретное, чтобы поселковые жители прятали в ночь на пятницу детишек в погреба.
— А почему — не твое дело! — сурово осадил мальчика командир, не любивший, когда его перебивают вопросами.
Васятка даже не решился спросить, примут ли его в отряд, если и ему удастся подкараулить и убить одного фашиста?..
«Примет, наверное, — решил он по дороге, — ведь дядька Максим от своего слова никогда не отступался. Прислал записку начальнику полиции в Кочетковку, что изловит и повесит гада — изловил и прилюдно казнил предателя».
...Соседи помогли мальчику приладить в погребе на подставках из саманных кирпичей снятую с петель дверь. Топчан получился — лучше не придумать! Кадку вместо стола приспособили. Васятке она даже лучше стола показалась: сунул руку под кружало, выловил огурец, какой потверже да поядреней, — и в рот отправляй без пересадки. Хорошо, прохладно летом в подвале! Только от сутемени заплесневелой на душе тоскливо. Мать не велит лампадку от иконы брать. А Манька лягушек боится...
Васятка в стрелку сводил брови, стараясь походить на дядьку Максима, когда задумывался. В самом деле, чем бы это опустевший каганец зарядить к ночи? Даже в лампадку юный хозяин заглядывал: нельзя ли нацедить оттуда маслица самую малость? Воды бы в гильзу подбавил, чтобы жир к фитилю поднялся? Но и там горючего оказалось в обрез. Гиблым тараканам на днище жарко становится...
Хоть и не хотелось признаваться в своей беспомощности, доложил Васятка матери все, как есть, чтоб потом, когда подопрут дверь погреба кольем, не ругала. Может, она пошлет засветло к кому-нибудь давний долг по такому случаю истребовать?..
Не послала. Долго вздыхала, на немощи в ногах жаловалась, пока решилась выдать свою, не про детский разум хранившуюся тайну:
— В подполье бутылка у нас... С горлышком в земле стоймя прикопана... Окруженцы еще впозапрошлогодье оставили. Больно лют бензин в той склянке, сказывают: железо от него огнем берется... По наперсточку я оттуда в соляр добавляла. И ты, смотри, немного налей. Да солюшки, солюшки крупной на дно засыпь...
Все сделал Васятка, как мать велела. И откупорил бутылку со всей осторожностью, и солью гильзу зарядил сначала, и даже попробовал, горит ли, прежде чем в погреб светильник отнести. Только одного не превозмог — ребяческого любопытства. Сроду не видал, как железо горит! А тут не у кого и спрашивать — возьми да сам и пробуй. Что значит две-три капли, если бутылка огневой жидкости почти вровень с плечиками полна.
Пролил Васятка несколько капель на жестяной совок и фитилек поднес. Пыхнуло еще сильнее, чем думалось, хотя совок и целым остался. Что твой порох взметнулось пламя!..
Взметнулось и будто внутри озарило: «А что, если?..»
И сердце замирало в испуге: «А что, если?..»; и руки то дрожали, то наливались недетской силой: «А что, если?..»; и взрослел он в эти жуткие мгновения, стараясь уявить себе, как поступили бы на его месте дядька Максим, бабушка Лаврентьевна и те мужики, которых он отвел на партизанское становище?
Чем гуще темнело небо в предвечерье, тем больше появлялось этих самых «А что, если?..»
«А что, если кинуть бутылку с насыпи?» «Нет, обмишулиться можно, да и бензин же надо сперва поджечь!..» «А что, если разобью бутылку ненароком, когда на танк полезу?» «Нет, надо тряпочкой обернуть, и в пазуху положить...» «А что, если кремень из худого кармана оброню?..» «А что, если?..»
Однако все эти новые «А что, если?..» уже не пугали.
И темень загустела предлунная, колодезная; и зарница над лесом играла, будто дядька Максим Васятке подмигивал; и танкист храпел; и патрульные, удаляясь к паровозу, перешучивались над ним; и Васятка в один прыжок очутился под платформой, а потом по сцепным крючьям к танку добрался; и кремень с ватным жгутом из дырявого кармана не вывалился...
Взмокрел только Васятка весь от пазухи до плеч — пробку неплотно в бутылке заткнул. Вылил мальчик в приоткрытую пасть стального чудовища остатки бензина. Все вылил без остатка, без жалости. «Ну и достанется мне от мамани!..» Потом фитилек принялся раздувать в ладошках, чтобы вслед за бензином в танк его спровадить.
Вот тут-то и полыхнула взмокревшая на нем рубашка. Да так занялась огнем, что забыл Васятка, зачем сюда и пришел, сомлел он от страха. И уже когда сам он превратился в фитилек и в факел, пламя от горящей рубахи лизнуло окутанный взрывчатыми парами танк.
Обезумевший от внезапного пробуждения гитлеровец, будто пушинку, откинул крышку люка. Первое, что он увидел, — и это парализовало его на мгновение, — клубок огня, удаляющийся от эшелона по откосу. «Мама! — кричал клубок тот. — Мама!..»
Был он похож на шаровую молнию, скатившуюся с безмятежного неба в ночи.
Танкист порывисто перевалился за борт, но тут же почувствовал, что летит вместе с оторвавшейся башней вслед за клубком огня, похожим на молнию...
Васятке показалось, что ему не удастся потушить пожар на себе, что он будет гореть всегда и может поджечь свою хату.
Васятка побежал мимо переезда, огородами. Его больно кусало и жалило. По нему стреляли трассирующими пулями от вокзала. Надо было упасть в бурьян, покататься в пыли, но каждый раз, когда он припадал к земле, сзади раздавался сатанинский грохот. Эшелон плескался огнем, швырялся целыми ящиками. Через голову мальчика, кувыркаясь, летели гигантские патроны. Упав на землю, они крутились, как поленья, потом разлетались в разные стороны — куда гильза, куда неразорвавшийся снаряд... С огненным хвостом из двух горящих вагонов, и, наверное, уже без машиниста, паровоз устремился в лес...
Пылали ближние к железнодорожным путям избы...
Конные дозорные партизан, выехавшие узнать причину преждевременной гибели обреченного на уничтожение состава, подобрали на проселочной дороге у леса сильно обгоревшего мальчика. В бреду он еле шевелил запекшимися губами. Дозорные разобрали слова: «Дядя Максим, я убил одного фашиста...»
ЯШКА И ЕГО ОТЕЦ
Когда Сергей вышел из вагона и первый раз вдохнул настоящего степного воздуха, ощущение было такое, что его грубо обманули. По рассказам случайных собеседников, шахтерский край рисовался ему в виде гигантских угольных куч, между которыми с диким воем носятся раскаленные ветры...
На самом деле все оказалось иначе. Погода стояла солнечная, безветренная. От полустанка открывалось широкое, слегка бугрящееся поле. Где-то у горизонта поле было густо опушено темной грядой кустарников, а уже за этой грядой виднелся некрутой, посеревший от зноя пригорок, застроенный белостенными зданиями. И только за поселком непривычно для глаза захожего человека возвышались две пирамидообразные горы, подернутые легкой синевой.
— Скажите, как добраться к Ново-Троицку? — спросил Сергей у железнодорожника, стоявшего на перроне с вытянутым в правой руке желтым флажком. Проводив строгим взглядом последний вагон отошедшего поезда, железнодорожник улыбнулся:
— На одиннадцатом номере!
Он прищелкнул каблуками и раздвинул свои ноги так, что они стали у него похожи на цифру «11».
— Ни бензина, ни мотора и не дорого, да скоро...
Сергей тоже улыбкой поблагодарил его за такое художественное разъяснение и по-войсковому откозырял.
Легкий чемодан оказался не в тяжесть. Поглядывая по сторонам, наслаждаясь птичьим гомоном, Сергей бодро двинулся к поселку.
Чуть заметные от полустанка заросли вблизи оказались вовсе не кустами, а дебелыми тополями. Издали виднелись только вершины деревьев, потому что они росли по крутому береговому скату обмелевшей речушки.
На неширокой тенистой пойме Сергей разглядел десятка два коров. Но пастухов собралось, пожалуй, побольше, чем скота. Это было крикливое сборище пестро одетых детей. Мальчишки играли в футбол. Мяч уже не раз побывал в воде, отяжелел и подскакивал с глухим утробным стуком. Дети несмело били по нему испачканными в болотной жиже ногами.
Лишь один мальчонка оставался безучастным к игре. Он сидел между стоек шаткого моста. Свесив ноги над водой, он удил рыбу. На рыболове — короткие неглаженые, сбежавшиеся в гармошку, потерявшие свой первоначальный цвет штаны из грубого полотна. Майка висела поодаль, на перилах.
