Валерий Поволяев - Лесная крепость
Ерёменко сбросил полицая с себя и подхватил винтовку, которую тот выпустил из рук, винтовка уткнулась стволом в снег. Очень удачно уткнулась винтовочка, прямо под руку. Ерёменко передёрнул затвор и в то же мгновение выстрелил. Полицай, бежавший вторым, даже понять ничего не успел, как его оторвало от земли и он, заваливаясь на спину, увидел собственные сапоги.
Развернувшись, Ерёменко прикладом ударил первого полицая, лежавшего в красном окровененном снегу, безуспешно пытавшегося зацепиться за что-нибудь пальцами, бросил винтовку рядом с ним. Увидел лежавший нож – он не помнил, как уронил его, в какой миг это произошло, тряхнул головой от досады, сбивая треух на нос, подхватил нож и побежал дальше.
А сирена продолжала выть, воздух от неё подрагивал нехорошо, будто студень это был, а не воздух, искрился, с крыш ссыпалась серая пороша, невесомой бязью ложилась под ноги. Дело осложнялось.
Надо было забраться в какой-нибудь сарай, переждать – пусть утихомирится всё, уляжется, а там видно будет… Ерёменко остановился у одного из сараев, прижался спиной к двери. Нужно было хотя бы немного оглядеться, вслепую бежать нельзя. Дыхание рвалось в нём, перед глазами плавала красная пелена. Если бежать вслепую – можно очень быстро вляпаться… А с другой стороны, медлить нельзя – счёт идёт на секунды. Ведь это же по его душу так отчаянно блажит сирена, не по убитым же полицаям она ревёт.
Вправо уходила стенка разноликих, разнодверных, разнобоких, разнородных сараев… Те, что побогаче, были окрашены в зелёный и салатный колера, ещё – в коричневый, так называемый половой цвет, сараи победнее были некрашеными, обычными, потемневшими, в ржавых пятнах, образовавшихся подле старых гвоздей, дерево пропиталось ржавью, стало некрасивым. Ох, не то лезет в глаза, мозолит зрачки. Ерёменко дёрнул на себя одну дверь – заперто, вторую – заперто, третья, недавно окрашенная защитной масляной краской, была увенчана большим висячим замком, словно орденом, на четвёртой тоже висел замок.
Дело было швах. Ерёменко ухватился обеими руками за скобу, привинченную болтами к четвёртой двери, рванул на себя что было силы, потом рванул ещё раз.
Одна из петель, на которой держался замок, не выдержала, со звоном отлетела вместе с гвоздями – гвозди, к счастью, были недлинными, непрочными, сопротивляться долго не могли, – и дверь открылась.
Это был обычный сарай, заставленный и заваленный разным хламом. Чего только тут не было! От мусора, который хозяйки с удовольствием выметают из своих комнат, до старых вёдер, тазов и продавленных стульев. Ерёменко поплотнее притянул дверь изнутри и уселся на стул поблизости – ему важно было слышать, что происходит снаружи.
Сирена продолжала выть. «Интересно, долго она будет так упражняться? – устало подумал Ерёменко. – На зубах от неё уже зуд образовался». Рёв сирены мешал слышать то, что происходило на улице.
Где-то недалеко – в соседнем проулке, похоже, – послышались командные вскрики, кто-то пытался организовать погоню, Ерёменко даже разобрал тонкий визгливый возглас «Партизанен!» – то ли женский был этот возглас, то ли мужской, не понять, – затем вскрики прекратились, и через несколько минут за тыльной стенкой сарая раздался громкий топот… Несколько человек пробежали мимо, и топот растворился в вое сирены. Ерёменко сунул руку в карман, ощупал пальцами гранату. Как хорошо, что он взял её у напарника!
Но было бы ещё лучше, если бы он взял пистолет. Но… как говорят, и на старуху бывает поруха… Или как там ещё выражаются? Проруха? Ерёменко не был знатоком русского языка, не ведал, как будет правильно. Да и не в этом дело.
За тыльной стенкой сарая снова раздался топот ног, потом ещё – пробежала вторая волна, раздался прежний визгливый выкрик, родивший на этот раз у Ерёменко звон в висках:
– Ищите лучше! Он где-то здесь!
Ерёменко сжал гранату, нащупал одним пальцем кольцо, подцепил его ногтём.
Сирена продолжала выть.
В следующее мгновение топот ног раздался за дверью сарая. Кто-то ожесточённо потряс за ручку соседнюю дверь, выругался.
– Проще таракана в собственной заднице найти, чем этого партизана!
Ерёменко ощутил, как у него сам по себе задёргался рот, поспешно выдернул руку из кармана, прижал её к губам. Ещё не хватало расклеиться, дать слабинку… Он стиснул зубы.
Рот перестал дрожать. Ерёменко сделался спокоен. Так спокоен, что ему показалось: он слышит стук собственного сердца. Неторопливый, размеренный, какой-то чужой, будто стук этот доносился до Ерёменко откуда-то извне, со стороны.
Обстановка в райцентре, похоже, раскалилась совсем, сирена продолжала выть.
Ерёменко ждал. Мимо сарая вновь пронеслись несколько полицейских, в дальней стороне, справа, где кончались сараи, начали что-то долбить ломом, потом стук прекратился. Сирена вдруг издала несколько трубных болезненных звуков и умолкла. То ли перегорела машина, то ли устала, из сарая не определить. Ерёменко продолжал ждать.
Неужели пронесло? И голосов высоких, надорванных вроде бы не слышно – убежали полицаи в другой конец райцентра, и сирены не слышно…
В сарае тем временем ожили мыши, заскреблись нетерпеливо – им надо было доесть пару вкусных книг с кожаными корешками и страницами, пахнущими масляной краской, лучшее лакомство в зимнюю пору. Ерёменко не выдержал, вздохнул завистливо: никому эти грызуны не нужны, никто их не ловит, не палит в них, не преследует…
Тихо. Не может быть, чтобы пронесло. Ерёменко не верил этому – слишком уж много шума было, до сих пор голову ломит от воя сирены.
Прошло ещё несколько минут. Чуткое ухо разведчика различило, что мышиный шорох раздаётся теперь и в другом месте, за стенкой сарая, прислушался к нему и снова на всякий, что называется, случай просунул руку в пройму кармана, ощупал гранату и просунул указательный палец в предохранительное кольцо: шорох этот запечный вне сарая не понравился ему…
– Э-э-э! – неожиданно раздался суматошный крик. – Давайте все сюда! Сюда! Тут замок сорванный… на одной петле висит. Сюда, народ!
Оглядев ещё раз внутренность сарая, Ерёменко сожалеющее покачал головой – укрыться негде, выдернул кольцо и крепко прижал чеку к корпусу гранаты. Сунул кулак с гранатой в карман.
– Сюда давайте, граждане! – продолжал кричать суматошный полицай. – Здесь он находится… Здесь!
Вновь послышался топот ног, кто-то вбухнулся в дверь всем телом, отскочил, на несколько мгновений всё затихло – ни топота ног, ни буханья. Похоже, полицаи боялись сунуться в сарай.
Потом послышался хриплый отрывистый выкрик:
– Эй, партизан. Выходи! Иначе сожжём вместе с сараем. Выходи!
Ерёменко стиснул зубы, в ушах у него затенькали звонкие печальные колокольчики. Дверь сарая открылась со ржавым скрежетом, в неё просунулся винтовочный ствол, и бухнул выстрел. Запахло горелой кислятиной, ещё чем-то – прелым, противным, порох в патроне был немецкий, русский порох так не пахнет, в нём нет вонючей гнили. Винтовочный ствол поспешно убрался.
– Сдавайся, партизан!
Где-то сбоку, будто доносился из-под снега, раздался новый топот: к полицаям, окружившим сарай, подоспела подмога.
– Ну-ну, давайте, давайте, – прошептал Ерёменко, с трудом раздвигая холодные белые губы – замёрз он что-то в этом промерзлом пыльном сарае. – Сгребайтесь в одну кучку. Чем больше вас будет – тем лучше… – Он усмехнулся – нашёл в себе силы, закончил брезгливо: – Очески собачьи…
Граната, которую он сжимал пальцами вместе с чекой, стала частью его тела, срослась с ним.
– Выходи, партизан! – послышался из-за двери хриплый начальственный выкрик. – Иначе убьём! Мы уже пулемёт подтянули.
«Раньше огнём стращали, сейчас пулемётом, – невольно отметил Ерёменко, – ничтожные людишки. Очески!»
Смутная мысль возникла в нём и тут же увяла, он зашевелился, ожил и, набравшись сил, преодолев в себе последнюю преграду, вздохнул освобожденно и, окутавшись паром, прокричал в ответ:
– Не стреляйте! Я выхожу… Не стреляйте!
За дверью раздался хриплый торжествующий смех:
– Так-то лучше!
– Не стреляйте! – Ерёменко ощутил в себе неожиданный прилив сил, поднял повыше голову и ногой толкнул дверь сарая. – Ваша взяла!
– Правильно, против ветра ссать не каждый умеет. Как ни изгаляйся, штаны обязательно мокрыми будут.
На сером снегу рядом с сараем стояли человек семь полицаев, впрочем, сколько их было, Ерёменко, ослеплённый слабым светом вечерней темноты, не сразу и сосчитал, у всех было оружие, большей частью винтовки, у двоих – автоматы. Все стволы наставлены на него одного, из каждого в любое мгновение могла выскочить раскалённая пуля. Ерёменко поморщился – больно сделалось. И обидно.
Впрочем, в следующее мгновение обида прошла, её сменили злость и вместе с нею какое-то победное торжествующее чувство, будто Ерёменко оказался выше всех этих людей, победил их…
