Аркадий Первенцев - Над Кубанью. Книга вторая
— Жалкую, что уезжаешь, казак.
Может, поэтому, не раздумывая, завернул Егор во двор Кавериных. Люди при помощи вернувшегося Кузьмы мигом были размещены по соседям, и в доме Кавериных остались только Егор, Сенька и Шаховцов.
Сенька быстро поужинал и полез спать на печку.
За рюмкой водки разговорились друзья. Узнав, что Шаховцов из офицеров, Кузьма высказал свои убеждения, нисколько его не стесняясь.
Когда-то давно говорил Кузьма:
«Кончим войну, не забудет царь казачества». Теперь не было царя, и Кузьма мыслил осторожно.
— Кума поспешила, людей насмешила, — подмигивая, говорил он, — не-суйся раньше батьки в пекло. И ты, Егор, казак, и я казак, и нужно нам до казацкой спины ближе. Правда, говоришь? Чья правда — еще неизвестно, да и не всегда на правой стороне сила, так что ты мне насчет правды не говори. Сейчас сигают вокруг казаков товарищи, будто блохи, сватают нас, как богатую девку. Что ж надо делать? Ты думаешь так: должен казак взять ту блоху, да и пустить ее себе под мышку. Грызи, мол, на здоровье, я крепкий. А вот я не так делаю: стою и метелкой полынной помахиваю, а полыня, сам знаешь, как блохи не любят. Не бью, нет, только отмахиваюсь и пережидаю. Может, и подпущу их ближе. Вот как, Егор, понял?
Кузьма хитро улыбался. Узились еще больше его калмычьи глаза. Морщил плоский лоб, завешенный жестким чубчиком, и в промежутках фраз крушил гусятину крепкими желтыми зубами.
Пальцы его были в гусином жиру, и сок стекал желтоватой струйкой по ладони.
— Возьми рушник, вытри, — сказала Донька.
Она сидела, подперев кулаками алые щеки, любовно ловила каждое слово мужа и, замечая повышенное внимание собеседников, загоралась гордостью. Деловито, один за одним, вытирал пальцы Кузьма и открывал сокровенные глубины не раз, видно, передуманных мыслей.
— Вот ты комиссарил в Жилейской станице, Егор. А прямо скажу тебе, выбрали тебя для отвода глаз. Глядите, мол: «Чего ж вам, казакам, надо? Ваш же у власти, выходит, и власть ваша». И отводишь ты, Егор, глаза казакам, как фокусник на ярмарке. А ежели обернешься вокруг, так только городовикам и сподручна эта власть. У казака имеется свой пай, и больше не суйся, бо помещичьи земли городовики займут. Хорошо, если в какой станице, примерно в Жилейской, помещики жили, а вот у нас в юрте нема чужих земель. Выходит, надо казачеству посторониться со своего векового надела. Что? За большевиков вся Россия? Может. Ну и поглядим. Возьмут они верх в этой драке без нашей подмоги, надо будет подчиниться. Не возьмут — мы ничего не потеряем. А? Егор? — Кузьма сгреб со стола ворох гусиных костей, ссыпал их в миску, вытер руки и самодовольно закрутил короткие, но густые усики. — А твое дело швах. Не простят тебе казаки измены. Слыхал я такие разговоры от ваших жилейцев: городовику, мол, простительно, ему, окромя меду, ничего эта власть не дает, а казакам срам.
Заметив похмуревшее лицо Мостового, Донька женским сердцем своим искренне его пожалела и решила смягчить тяжелые слова. Ласкаясь и заглядывая мужу в глаза, спросила:
— Да разве есть разница промежду казаком и городовиком?
— Вот задала вопрос, женушка, — ломко смеясь, сказал Кузьма. — Говорит раз свекор: «Все едино — что мед, что калина». А зять ему в ответ: «Ну, давай мед наперед, а калина подождет».
Мостовой поднялся, зевнул.
— Пора на бок, Кузьма. Спасибо, хозяйка, за хлеб-соль. А от твоих слов, Кузьма, мне аж скушно стало. Какие-сь они не храбрые, не казацкие. Ты меня прости на плохом слове, — подлые.
Кузьма быстро замигал, уши покраснели.
— Кто подлые, а?
— По-твоему, выходит так, ежели казак, так он должен в терны заховаться и лежать задом наружу, чего-сь выжидать. Ой, кисло будет тому казаку, Кузьма. Долежится тот храбрец, пока его кто дрючком по заду огреет.
— Ты меня не понял, Егор, — ощетинился Кузьма, — я свое слово, прежде чем выложить, сто ночей обдумывал.
— Вот, видать, мне так и спать захотелось от твоей бессонницы. Где мне перекинуться?
— Идите за мной, Егор Иванович, я вам в теплушке на лавках постелила.
Снимая сапоги, Егор сказал Доньке:
— Не рассерчал Кузьма?
— Я его утешу, Егор.
Донька была близка, и тело его затрепетало в приятном, но нечистом предчувствии.
— Стосковался я, — сказал он, — вечно один.
— Не женишься чего? — участливо спросила женщина.
— Любка Батурина те же вопросы задает. А когда жениться? Нырнул, как в омут, и все вроде никак наверх не вынырну. Вот и сейчас… на бой еду…
— Я приду, Егор, — неожиданно шепнула Донька. — Я тоже уже давно не гуляла. Спреснилась вся. От одной Кузьмовой любви сохну я, бо он какой-ся неласковый…
Егор потянулся к ней, чтобы прижать ее к себе, ощутить в руках ее молодое спелое тело. И она подступила, ожидая мужского порыва первого сближения. Егор привстал, шагнул, но потом остановился, провел по глазам тыльной стороной ладони. Доньке показалось, что он зашатался.
— Когда-нибудь в другой раз, Доня, — процедил Егор, почти не разжимая челюстей, — подло так будет. Кузьма принял меня, а я ему за хлеб, за соль…
После ухода Мостового Шаховцов приблизился к закручинившемуся хозяину.
— В ваших мыслях глубокий смысл, — сказал он. — Вот лично меня они наводят на размышления… Подумаю…
Каверин сгорбился. Признание его правоты Шаховцо-вым не доставляло ему удовлетворения.
— Индюк думал-думал и сдох, — сказал Кузьма, снимая пояс, — чего тут думать, раз оно уже думанное да передуманное…
— Вам где постелить? — спросила вошедшая Донька. — Хотите — на нашей кровати, хотите — на сундуке?
— Ну, конечно, на сундуке, зачем же стеснять, — быстро сказал Шаховцов.
Он заметил пылающие щеки хозяйки, блестящие серые глаза. Ревнивое чувство заговорило в нем. Еще на улице он определил доступность этой женщины, и то, что Мостовой, деловой, черствый человек, явно опередил его, неприятно укололо самолюбие.
Кузьма сразу же захрапел. Василий Ильич, полуприкрыв лицо влажной полой шинели, лежал с открытыми глазами. За окнами было тихо. На шестке тонко пел сверчок. Донька зашевелилась. Шаховцов скосил глаза. Приподнявшись на локте, она подтянула сползшее одеяло и накрыла мужу оголившиеся ноги. Донька была в ночной рубахе городской моды без принятых у казачек рукавов. Василий Ильич увидел ее полные, красивые руки, грудь, и непреодолимая жажда обладания всколыхнула его. Донька переступила через мужа и осторожно спрыгнула на пол. Постояв, торопливо пошла к двери и исчезла. Шаховцов приподнялся и долго сидел, вслушиваясь в раздражающий шепот, еле доносившийся из соседней комнаты. Потом шепот стих, и снова появилась медленно идущая Донька. Василий Ильич видел крутой изгиб бедер, нежную ткань рубахи. Вот она попала в полосу бледного полусвета, в среднем окне были открыты ставни. Свет как бы обнажил ее. Ему казалось, что Мостовой уже обладал ею. Внезапно чувство раздражения поднялось в нем, но все же эта женщина была так маняще порочна и доступна. Вот она проходит мимо.
Он откинул шинель и схватил ее за плечо, с силой привлек, задыхаясь и что-то нашептывая. Донька рванулась, но он цепко держал ее.
— Пустите, — строго сказала она.
— Я хочу вас, хочу, — лепетал Шаховцов, — вы мне сразу понравились, я вас полюбил.
— Дюже сразу, — сказала она с холодной отчуждающей улыбкой, — кобели. Уже и полюбил.
— Доня.
— Ну, не слюнявь спину.
Она ловко вывернулась. Из рук Шаховцова моментально ускользнуло ее сильное, теплое тело.
— Ящерка, — обернувшись, сказала Донька и хихикнула.
Шаховцова сразу опалила постыдная обида. Ему захотелось кричать по-детски, со слезами и угрозами. Он уткнулся пылающим лицом в подушку. Первые чувства сменились явно ощутимой ненавистью и к этой красивой казачке, и к Мостовому, и к другим, похожим на них людям.
Ему показалось, что жизнь его навеки брошена в среду этих грубых недоверчивых людей, использующих его, но не возмещающих и сотой доли приносимого им в жертву.
ГЛАВА XIV
Сенька спустил ноги. Горячая лежанка обожгла пятки. Мальчик отдернул ноги и спрыгнул на пол.
— Не проспал я, нет, батя? — тревожно спросил он.
Отец поверху смазывал винтовки. Он наливал масло на тряпку из пузатенькой масленки. Тряпка оставляла на вороненом металле жирный след.
— Не густо? — с видом знатока заметил Сенька.
— Выглянь во двор, что делается, — сказал отец. — Без масла сразу ржа схватится. А когда к делу ближе, недолго обмахнуть.
Сенька близко ощутил это дело, манящее и пугающее одновременно.
Мальчик прильнул к отцову плечу, сжав коленями ладони. Отец был по-особенному добр и приветлив. В печке разгорались кизяки, на плите подпрыгивала крышка чугуна, из булькающего погустевшего пшенного супа выпирала куриная ножка. Донька ее подпихивала под крышку.
