Сергей Голубов - Снимем, товарищи, шапки!
Вечернее солнце висело над деревней. Ее очертания мягко расплывались в золотистом летнем паре. Облака плыли над лесом. Солнце пряталось за деревьями, и на дорогу ложилась прозрачная, сине-лиловая тень. Закат краснел, краснел, и, наконец, все небо за рекой стало багровым. На плоских муравчатых берегах, за ровными грядами огородов было пустынно и тихо. Среди этой мертвой тишины тонко звенели в неподвижном влажном воздухе какие-то невидимые волшебные струны. Не то это звенели мошки высоко над землей; не то далекий дождь проходил стороной; не то просто струился сырой теплый воздух и, двигаясь, звенел в деревьях. Где-то лаяли собаки. Но и лай этот не был похож на обыкновенный собачий лай; он тоже казался чем-то непонятным и бессмысленно маленьким. Слепые окна деревенских домиков зажигались живым и ярким огнем зари. Школа стояла на конце деревни и выделялась железной крышей. Шагах в полутораста от нее торчали кладбищенские кресты; за ними – лес, луг и снова лес…
Учителя дома не было. Хозяйка встретила гостей со смущенным и встревоженным видом, сострадательно поглядывая на их страшные ноги, но в лица почему-то смотреть избегала. В квартире спорили запахи только что вымытого пола и жареной картошки. И на стол хозяйка подала тоже картошку, а к ней – сушеных раков. Однако многодневная голодовка требовала осторожности. Путники выпили по чашке молока, а к прочему и не притронулись.
– Где же хозяин? – спросил Карбышев.
Хозяйка засуетилась, закашлялась: ответ еще не был приготовлен.
– У «дяди Павла» в лесу, – сказал пионер, приведший гостей в Низок и продолжавший незаметно стоять у дверей, – продукты понес…
Хозяйка молча вышла, чтобы постелить в классной комнате на диванах, – школа не работала, и классы были пусты.
– Пожалуйте, – сказала она, тоскливо глядя на дверь.
И Карбышев понял, с каким нетерпением ждет она возвращения мужа.
Добравшись до диванов, Карбышев и Наркевич думали, что тут же и заснут. Но получилось иначе. Совершенно стемнело и, наверно, уже перевалило за одиннадцать, а они все перевертывались с боку на бок. Сон не шел. Наконец в соседней комнате послышались осторожные шаги, приглушенный разговор. Не вернулся ли учитель? Карбышев быстро сел на диван и позвал:
– Товарищ хозяин!
Учитель вошел в классную комнату с далеко вперед протянутой рукой.
– Здравствуйте, гости дорогие, здравствуйте! А я ведь знал, что в Низке у нас гости. Только не думал, что прямо ко мне. И про машину и про немца знаю… От разведчика Чиркова…
Насколько можно было рассмотреть в темноте, учитель был коренастый человек с резкой складкой между бровей и острым взглядом серых глаз.
– Два командира… Два командира… А какие командиры?…
Он стукнул о стол донышком жестяной лампы и с легким звоном снял с нее стекло.
– Не зажигайте, – сказал Карбышев, – не надо. Я понимаю – вам важно знать, кто мы такие. Пришли люди в военной форме, а без сапог. Не беспокойтесь: покажем документы. Секрета нет: я – профессор Академии Генерального Штаба, генерал-лейтенант советских инженерных войск; мой товарищ – полковник…
Учитель быстро заходил по классу.
– Вот оно как, – взволнованно повторял он, – вот как! Это случай исторический… И на меня большой, очень большой ложится долг. Жена говорит: накормлю, отдохнут, а ты побриться дай. Рассуждение – прямо скажу – куриное. Конечно, и побриться, и все… Но ведь главное-то… Вот вы не дошли до шоссе Слуцк – Минск, а сюда завернули. Правильно вам Чирков посоветовал. Но ведь он и сам не знал, что по шоссе фашисты так и прут. Ведь самого Чиркова чудом пронесло. Как же так – вслепую? Мое предложение: снять форму и… Вид у вас преклонный…
– Форму мы не снимем, – решительно сказал Карбышев.
– Хм… Понятно! Тогда – выждать. Да… Это уж непременно. Выждать здесь, у меня, пока «они» не пройдут и слуцкое шоссе не откроется.
– Это – другое дело.
Учитель остановился посреди класса и как бы в недоумении развел руками.
– Да, впрочем, зачем я берусь советовать? Завтра…
– Что – завтра?
– Завтра утром «дядя Павел» здесь будет.
* * *Странная была эта ночь с первого на второе июля. Когда учитель ушел, Карбышев сказал себе: «Теперь всем беспокойствам – конец. Спать!». За окном тихо струились звездные потоки. Новорожденный месяц выглядывал из бездны, кокетничая тонким и нежным профилем. Карбышев слышал далекое мычание коров, близкую возню мышей под полом, громкое пение запертого в сарае петуха – слушал и не спал от множества мыслей, распиравших его мозг. Или все-таки спал? И это возможно. Наркевич несколько раз говорил ему: «Что это вы так стонете?» – а он и не знал, что стонет. Так незаметно подступило утро, и покрытый блестящей пылью луч солнца ворвался в классную комнату…
Иволга пела, как ей полагается петь по утрам в июле. Учитель вошел с мыльницей, полотенцем, бритвой и чайником, полным горячей воды.
Стоило взглянуть на его выразительное лицо, чтобы насторожиться.
– Прошу привести себя в порядок, – предложил он, – а потом поднимемся на чердак. Там поджидает нас «дядя Павел». Там и позавтракаем.
– Как – «дядя Павел»?
– Ну да… Он еще с ночи здесь.
– Значит, я все-таки спал, – сказал Карбышев, – ничего не слышал.
– И не услышали бы. Большую осторожность соблюдаем. Но, когда я «дяде Павлу» сказал, кто вы такой, он вас будить чуть не кинулся. Еле удержал. Да и вы его знаете.
– Я?
– Безусловно.
– Вот так фунт, – сказал Карбышев, далеко отводя от мыльного лица руку с бритвой и пристально глядя на учителя, – коли так, расшифровывайте «дядю Павла» до конца.
– Извольте: полковник Романюта!..
– Фью-ю-ю!.. Не тот ли, что в академии был? Плечистый? Бровастый?
…Сидели рядком на дымоходной кладке под крышей, завтракали сухими раками и с величайшим вниманием слушали рассказы друг друга. Карбышев и Наркевич подробно повествовали о своих приключениях день за днем, вплоть до наслаждений, связанных с сегодняшним утренним туалетом. Карбышев погладил щеки.
– Теперь бы можно и в академию – лекции читать…
Шутка значила: а что же дальше? Так все и поняли. И никто не ответил на нее шуткой. Плечистый бровастый Романюта заговорил о себе. Нет, он не «отстал» и не «отбился», и не околачивается без дела в родных белорусских местах, скрываясь до счастливого случая. У него задание. О таких, как он, говорят – «заброшен». Дело его еще не развернулось, но развернется непременно. Успех для него – вопрос жизни и смерти. Естественно, что связан Романюта еще и с разными мелкими войсковыми группами из «отбившихся». Есть саперная группочка. Из нее Чирков, спасенный Карбышевым.
– Уж и тонконогий, – похвалил Романюта Федю, – настоящий разведчик, – везде пройдет. Отправил его вчера к бедакам…
– К кому?
«Бедаками» Романюта называл остатки какой-то стрелковой части, потерявшей в бою всех командиров и все-таки упорно пробивавшейся на восток и без них, и без продовольствия.
– Послан для связи.
Романюта рассказал, как командир отряда был ранен и взят в плен, как отряд вскоре остался без горючего; расстрелял снаряды, а материальную часть артиллерии подорвал и состоит теперь из двухсот рядовых, десятка конных подвод с тяжелоранеными да другого десятка со станковыми пулеметами и боеприпасами к ним. Положение «бедаков» отчаянно главным образом потому, что нет у них настоящего командира. А ведь части, оказавшиеся в тылу у врага, могут и даже обязаны действовать с пользой. Для этого надо только, чтобы они отвлекали на себя силы противника с фронта.
Карбышев спросил:
– А вы не знаете, товарищ Романюта, кто был у «бедаков» командиром?
– Знаю, Дмитрий Михайлович. Из академических неудачников, вроде меня, – майор Мирополов.
Карбышев промолчал. Трудно сказать почему, но судьба Мирополова остро задела в нем какое-то глубокое и больное чувство. От этого вдруг похолодели руки и резкая боль свинцовой тяжестью легла на виски.
– Что это с вами? – встревожился Наркевич.
– Что?
– Побелели…
– Не знаю.
– Извините…
Наркевич протянул руку ко лбу Карбышева.
– За тридцать восемь ручаюсь. Оставайтесь-ка здесь, отлежитесь, отдохните. Нельзя больному человеку реку вплавь брать.
И учитель заволновался:
– Оставайтесь, товарищ генерал…
Но Карбышев строго посмотрел сперва на Наркевича, потом на него.
– Солдатам болеть некогда, товарищи!
* * *Однако выждать, когда подживут ноги, было необходимо. Школа не работала и стояла на отшибе. Поэтому мало кто заходил из деревни к учителю. Но и это случалось. Карбышев и Наркевич обосновались на чердаке. Романюта то исчезал, то появлялся – всегда по ночам. Учитель прятал на чердаке радиоприемник и часто слушал Москву. Ловя московские голоса, думали вслух. И тогда перед скомканной мыслью случайно собравшихся здесь людей вдруг начинала развертываться полная неожиданного света перспектива. Да, страна входила в трудную полосу тяжких испытаний. Гроза многих дней, черных, как ночь, гремела над ней. Но во мраке сверкала молния, и люди, собравшиеся на чердаке, следили за ее мгновенным полетом. Они смотрели вперед и видели будущее.
