Василий Быков - Стужа
Уже на другой день поутру Азевич отправился на лесопилку. Там был немалый рабочий коллектив и ячейка КСМ, но не было секретаря. Куда тот исчез, Азевич узнал потом. А в тот день неторопливо шагал на окраину местечка, за баню. Слышно было, где-то за речкой пыхал старый паровичок и то и дело пронзительно визжала пила-циркулярка. Вечером комсомольцы лесопилки без долгого обсуждения избрали его секретарем, а назавтра он уже впрягся в работу по распиловке сосновых бревен, работу нелегкую, по плечу разве что молодым, сильным парням. Но он и был молодой и сильный, тяжелая работа его не пугала. Хуже было с рабочими, особенно молодыми, даже с некоторыми комсомольцами, в которых еще жили старые частнособственнические привычки: некоторые не прочь были выпить, сходить погулять с местечковыми девками или на танцы в ближайшую деревню. Многие отмечали религиозные праздники – колядовали, щелкали орехи на Рождество. Потребовалось немало настойчивости, чтобы заставить их заниматься политграмотой, привить охоту к лекциям и докладам, к антирелигиозной пропаганде. Сам он спал не более четырех часов в сутки, потому что, кроме работы на лесопилке, еще немало времени (особенно по вечерам) приходилось тратить на различные совещания в райкоме, а то ездил с кем-нибудь из начальства по району организовывать колхозы или выбивать план лесозаготовок. Для укрепления трудовой дисциплины и привития большевистских навыков труда в конторе повесили большую фанерную доску, одна половина которой была окрашена в черный цвет, а другая – в красный. Эта простая вещь сыграла немалую роль в социалистическом соревновании, что развернулось на лесопилке. Попасть на черную половину оказалось таким позором, что некоторые из рабочих дрались с учетчиками, а то и между собой, а больше с теми, кто попадал на красную половину. Директор лесопилки Хвощ даже намеревался снять доску, но комитет комсомола ее отстоял. В конце концов доску перевесили в комнату бухгалтерии, потому что в коридоре несколько раз ребята переписывали фамилии по-своему. Дела на лесопилке и в ячейке по немногу налаживались, месяц спустя Азевича уже хвалили в райкоме – за активизацию отстающей ячейки. Несколько раз на лесопилку наведывался товарищ Молодцов, часто бывал на собраниях инструктор Войтешонок. С ним Азевич продолжал дружить, тем более что жили они по соседству. Азевич уже более-менее пообвыкся на своей новой квартире у тихой бабки. Хатка была ветхая и, в общем, незавидная, густо обросшая кустарником и бурьяном, но приютившаяся в удобном месте, поодаль от улицы. Бабка не держала никакой живности, кроме ласковой белой кошечки, которая очень привязалась к квартиранту и, как только он приходил домой, нежно мяукая, бросалась ему под ноги. Впрочем, Азевичу редко случалось ласкать кошечку, с утра до поздней ночи он пропадал на лесопилке, где была прорва дел и забот.
Забот стало и еще больше, когда на лесопилку для трудового перевоспитания прислали нацдема Дорошку.
Дорошка также проживал в местечке, был постарше Азевича, учительствовал в школе и проявлял завидную активность в общественной жизни молодежи. Всю зиму в нардоме шли поставленные им юмористические пьесы на белорусском языке. Постановки эти очень нравились Азевичу, и он старался, когда было время, забежать в нардом, где смотрел и «Павлинку», и «Микитов лапоть», и «Пинскую шляхту». Наверно, Дорошка был неплохой режиссер, а случалось, и сам исполнял на сцене комические роли. В тот зимний день, когда он впервые появился на лесопилке, Азевич работал на распиловке, и кто-то позвал его на проходную – мол, пришел учитель из школы. Накануне в райкоме Азевича уже предупредили, что пришлют Дорошку. В легком пальтишке и шляпе, тот стоял возле проходной, постукивая каблуками старательно начищенных туфель (был порядочный морозик), руки прятал в карманах, варежек, конечно, у него не было. Что делать с ним на лесопилке? Азевич сначала хотел отправить его работать в контору, но передумал: какое же перевоспитание в конторе? И он послал нацдема на сырьевой склад. Дорошка молча взял топор и пошел к бригадиру Сугодичу, тот приставил его к огромному, заснеженному штабелю бревен, которые требовалось ошкурить. Полчаса спустя все, кто оказался поблизости, с веселым изумлением наблюдали, как учитель пытается обрубить кору с обмерзшего бревна, и Азевич испугался при мысли, что тот может себя поранить. С таким его умельством. Но сочувствовать нацдему не полагалось, следовало позаботиться о том, как перевоспитать его. Одним трудом тут, пожалуй, не обойтись, надо было повести с ним какую-то политработу, наставить его на правильный путь. Только как?
В конце рабочего дня Егор подошел к заметно уставшему нацдему, который, сидя на бревне, дышал на свои озябшие пальцы, поинтересовался: как работа? Вопреки ожиданию тот не стал жаловаться, скупо ответил: «А ничего. Наверно, не самая трудная?» Тут он был прав: ошкурка считалась у них не самой тяжелой работой, может, даже довольно легкой. Работа куда тяжелее ждала его впереди. А в тот раз они вместе пошли в местечко – неторопливо пошагали в вечерних сумерках, и Азевич ненавязчиво заговорил о сложностях классовой борьбы, в которой, конечно же, не избежать жертв. Дорошка выслушал его и сказал: «Да какая там борьба! Просто дурость взыграла». – «Какая дурость?» – «Обычная. От вековой темноты». Азевич несколько помедлил с ответом, подумав, что темнота – это что касается деревни, неграмотности, а тут все-таки райком, где сидят довольно образованные люди. Вон товарищ секретарь Молодцов учился в институте, Войтешонок окончил педтехникум, такие доклады шпарит в нардоме, ни разу не спотыкнется. Да и сам он кое-чему научился в Минске. Дорошка опять выслушал и задумчиво произнес: «Чем такая наука, лучше абсолютная безграмотность. У простых людей нет образования, зато есть здравый смысл». Так они, ни до чего не договорившись в тот вечер, дошли до переулка возле оврага, где квартировал Дорошка, и он вдруг предложил зайти в дом, продолжить разговор да попить чайку. Чайком Азевич не очень соблазнился, больше хотелось поесть – хорошо проголодался за зимний день на распиловке; он зашел.
У Дорошки была небольшая семья: жена, учительница начальных классов, и дочурка четырех лет – болезненное дитя с очень внимательным взглядом. Еще с ними жила старшая сестра Дорошки Христинка, тихая незамужняя женщина, бывшая у них нянькой, горничной, кухаркой – хозяйкой, одним словом. В тот раз Азевич не только попил чаю, но и неплохо поужинал ячневой кашей с салом. Христинка за вечер не произнесла ни слова, жена Дорошки скупо ответила на несколько незначительных вопросов мужа, сама ни о чем не спросив. Как-то неприятно отметив это, Азевич попытался в шутку заговорить о сегодняшнем дне хозяина, вспомнил, как тот неуклюже махал топором. «Может, как перевоспитаем вашего», – шутя сказал он хозяйке, на что та коротко буркнула: «Горбатого и могила не выпрямит», и смолкла. Азевич удивился, тем более что Дорошка никак не отреагировал на колкость жены, разве что ниже склонил голову над глиняной миской с кашей.
Перевоспитание его на лесопилке тем временем продолжалось. Неделю спустя бывшего нацдема поставили на погрузку-разгрузку древесного сырья и готовой продукции, и он с бригадой из пяти человек до вечера ворочал сырые, обмерзшие бревна, таскал их на вагонетки, выгружал доски и горбыли из пиловочного цеха. Тут ему дали брезентовые рукавицы и больше ничего, и скоро его легкое пальтишко превратилось в нечто непотребное, так же как и его фасонные туфли. Правда, нацдем не жаловался, не вздыхал даже, молча и сосредоточенно работал наравне со всеми, в меру своих, не слишком, однако, богатырских сил. Спектаклей в нардоме он уже не ставил, их уже не ставил никто. Вся массовая работа там ограничивалась антирелигиозными лекциями да нечастыми докладами о международном положении. После одного такого доклада, который, кстати, по поручению райкома делал Азевич, Дорошка подождал его на крыльце и сказал, что у него есть несколько замечаний по существу. Азевич, которого уже останавливали человека три с благодарностью за умный доклад, охотно остановился, заинтригованный. Дорошка сказал: «Вы упрощаете проблему интернационального». – «Как это?» – не понял Азевич. «А так. Рабочий класс Германии теперь совсем не тот, что был раньше». – «Ну это неверно, – сказал Азевич. – В газете написано...» – «И в газете неправильно написано».
Вот те и на! Азевич бы не удивился, если бы тот уличил его в какой-либо неточности, в собственной его, докладчика, ошибке. В то время он и в самом деле не очень уверенно чувствовал себя в роли лектора. Но с тем, что неправильно написано в газете, он согласиться не мог. К авторитету газеты всегда обращались и на лесопилке, и в райкоме. Газета, выходившая в Минске, а тем более в Москве, была верховным арбитром в каждом политическом споре, дело было лишь за тем, правильно ли процитирована газетная фраза, точно ли изложена. Каждый докладчик как можно ближе придерживался текста газеты, некоторые за время доклада ни разу не отрывали от нее взгляда, чтобы не ошибиться, не сказать что-либо не так, как там написано. Кажется, в том докладе Азевич нигде не допустил ни малейшей неточности, шпарил до конца по газете, а этот говорит: упрощает проблему.
