Одиночка - Эндрю Гросс
На мгновение взгляд отца ожил.
— И еще — вот это, — она достала бархатный мешочек и вынула оттуда медаль. Бронзовый крест с орлом на сине-красной ленте. Мешочек был пыльный, его явно спрятали в коробку очень давно. Натали вложила медаль отцу в руку. — Пап, ведь это не обычная медаль, это крест «За выдающиеся заслуги».
Старик лишь на мгновение взглянул на него и отвернулся. Стало понятно, что он его не радует.
— Его ведь дают за особый героизм. Мальчики проверили. Ты никогда не рассказывал, что делал во время войны в Польше. Только то, что был…
Она умолкла на полуслове. Когда речь заходила об ужасах лагерей, отец неизменно отворачивался или выходил из комнаты. Он много лет не носил рубашек с короткими рукавами и никому не показывал свой номер.
— Послушай, — она протянула ему фото с военными. — Мы ничего об этом не знали. Как же так? Ведь ты был героем!
— Я не был героем, — он покачал головой. — Ты просто не знаешь.
— Так расскажи мне. Мы давно хотим об этом узнать. Пожалуйста!
Старик открыл было рот, будто собираясь наконец что-то произнести, но затем замотал головой и снова уставился в невидимую точку перед собой.
— Ведь если бы ты не совершил ничего героического, тебе бы не вручили эту медаль? — Она указала на фотографию хорошенькой женщины в лодке. — А это кто? Твоя родственница? Из Польши?
— Нет, не родственница…
Старик взял в руки разорванный листок с нотами и вгляделся в него. В его глазах что-то промелькнуло — может быть, тень улыбки, что-то давно позабытое.
— Многие из них ведут себя так, — вставила сиделка. — Не хотят вспоминать, что там было. Держат внутри до самого…
— Долли… — пробормотал старик.
— Долли? — дочь тронула его за руку.
— Сокращенно от польского doleczki, что значит «ямочки на щеках», — его лицо осветило подобие улыбки. — Она так прекрасно играла.
— Кто, пап? Пожалуйста, расскажи, кто она такая? И как ты заработал вот это? — она заставила его сжать в руке медаль. — Нет никакого смысла держать это в себе и дальше.
Отец тяжело вздохнул — казалось, выдохнул из себя весь воздух. Наконец он посмотрел в глаза дочери.
— Ты и в правду хочешь это знать?
— Хочу, — она села возле него. — Мы все хотим.
Старик кивнул.
— Ну, тогда, наверное, время пришло. — Он снова взглянул на фотографию. Воспоминания, погребенные глубоко-глубоко. — Да, мне есть что рассказать. Но если ты хочешь знать все, история начинается не с нее. — Он положил карточку. — История начинается с двух человек в польском лесу.
— Двух человек… И что они делали? — подбодрила его дочь.
— Они бежали, — старик посмотрел куда-то в сторону. На сей раз его взгляд вовсе не был пустым. — Бежали от смерти…
Часть первая
Глава 1
Апрель 1944 года
Собаки приближались, их лай раздавался совсем рядом.
Продираясь сквозь темную лесную чащу, двое беглецов старались держаться поближе к берегу Вислы. До границы со Словакией оставалось несколько километров. Изможденные до крайности, они передвигались из последних сил. От них разило, как от диких зверей. Одежда свисала грязными лохмотьями, грубые деревянные башмаки, непригодные для этих густых зарослей, давно пришлось скинуть.
Погоня, похоже, подходила к концу.
— Hier, Sie sind hier! — слышались позади крики немецких солдат. Сюда, они здесь!
Сбежавшие заключенные сначала трое суток хоронились среди штабелей бревен поблизости от обнесенного колючей проволокой лагерного периметра. Чтобы сбить со следа собак, они использовали настойку табака на керосине. Порой тяжелые шаги охранников раздавались так близко, что казалось, их вот-вот обнаружат и поволокут на расправу, на страшную смерть, мысль о которой приводила в ужас даже этих бывалых лагерников.
С наступлением третьей ночи они выбрались из убежища. Приходилось идти под покровом темноты, питаться тем, что удавалось стащить на фермах, попадавшихся по пути: сырой картошкой, репой, кабачками. Беглецы набрасывались на еду, словно звери. Все что угодно было лучше прогорклой баланды, на которой они едва выживали последние два года. Их рвало — желудки с непривычки отвергали твердую пищу. Накануне Альфред подвернул ступню и теперь еле передвигался.
Но их засекли. Голоса охранников и собачий лай звучали все громче, всего в паре сотен метров.
— Hier entlang! — Сюда! Они здесь!
— Альфред, давай, скорей, — умолял своего товарища беглец помоложе, — нельзя останавливаться!
— Я больше не могу, не могу! — внезапно хромой споткнулся и покатился вниз к воде. Ноги его были ободраны и кровоточили. Он сел, не в состоянии пошевелиться. — Я спекся. — Крики солдат приближались. — Какой смысл? Все кончено.
В его голосе звучала обреченность. Оба понимали, что побег не удался. Они проиграли. Все усилия оказались напрасными, через несколько минут их настигнут.
— Альфред, мы должны идти, — уговаривал молодой. Он спустился к реке и принялся поднимать раненого товарища. Несмотря на крайнюю худобу, тот показался ему неподъемным грузом.
— Рудольф, я не могу. Нет смысла, — Альфред сидел не двигаясь, сил у него больше не было. — Иди один. Вот, возьми, — он протянул ему сверток, который нес с собой. Это были доказательства, которые они должны были передать на свободу: списки имен, даты, схемы — неопровержимые свидетельства чудовищных преступлений, о которых мир должен был наконец узнать. — Беги. Я им скажу, что ты ушел несколько часов назад. У тебя будет немного времени.
— Нет, — Рудольф не оставлял попыток поднять товарища. — После того, как ты поклялся, что не сдохнешь в том аду, ты позволишь себе умереть здесь?
Но ему уже был знаком этот взгляд: в лагере Рудольф сотни раз видел его — у тех, кто сдался. Тысячи раз.
Иногда умереть проще, чем продолжать бороться.
Альфред лежал, тяжело дыша, со слабой улыбкой на губах.
— Теперь ступай.
Внезапно в чаще, в нескольких метрах от них, раздался звук взведенного курка.
Они замерли.
Оба вмиг осознали, что это конец. Их обнаружили. Их сердца бешено заколотились.
Из темноты к ним вышли двое мужчин в гражданском, вооруженные винтовками, лица были вымазаны сажей. Не военные. Возможно, местные крестьяне. Может быть, те, кто выдал их немцам.
— Партизаны? — спросил Рудольф, цепляясь
