Лев Никулин - Золотая звезда
Человек в ушанке посмотрел на часы и пошёл на другой конец поляны, туда, где стояли двухмоторные, средние бомбардировщики. Штурман шёл ему навстречу. Мимоходом он спросил:
– А не холодно вам будет, товарищ пассажир?
– Не думаю, – ответил пассажир, – я привык.
Уже темнело. Две красных ракеты поднялись над аэродромом. Струя ветра ударила в лицо пассажиру, его оглушил грохот моторов. Пассажир с лёгкостью поднялся по лесенке в кабину самолёта. Оба лётчика, штурман, стрелок-радист сидели уже на своих местах. В ту же минуту бомбардировщик побежал по полю, сразу оторвался от земли и набрал высоту.
Минут через десять самолёт уже оставил за собой Москву и взял курс на северо-запад.
Ночь стояла над страной. Тёплая, звёздная августовская ночь. Самолёт летел на большой высоте, небо казалось чёрным, как уголь, звёзды искрились холодным, мертвенным светом драгоценных камней.
Пассажир надел куртку в рукава и поглядел вниз. Там, точно в глубоком колодце, тускло блеснуло большое лесное озеро.
Голова штурмана почти лежала на чуть светящемся пятне карты. Рука коснулась локтя пассажира и показала ему вправо – там, в непроглядном мраке, искрилась и полыхала лента огней.
«Передовая», – прочёл по губам штурмана пассажир. Ослепительный белый луч вдруг возник позади, передвинулся влево – точно молния блеснула в кабине. Это длилось всего одно мгновенье, но мгновенье это казалось бесконечным. Самолёт пошёл вниз, луч погас, и самолёт по-прежнему летел в чёрной бездне, среди мерцающих звёзд.
Пассажир ощупал себя, передвинул ближе к животу футляр маузера и стал прилаживать парашютные лямки. Прошло ещё минут двадцать. С высоты в шесть тысяч метров самолёт пошел на снижение.
Пассажир встал. Он молча глядел, как открывали люк. Он ждал сигнала. Рука штурмана поднялась и опустилась, ветер со страшной силой ударил в лицо парашютиста. Сначала он падал камнем, потом его сильно рвануло кверху – раскрылся парашют. Взяв в руки два из стропов, он потянул их к себе – и падение замедлилось. Где-то над ним ещё слышался монотонный удаляющийся гул моторов.
Штурман самолёта глядел вниз, ему казалось, что он видит купол парашюта.
– Ни пуха, ни пера, – сказал штурман.
Прошло семь минут с тех пор, как пассажир выбросился из самолёта. Он падал и следил за светящимися стрелками часов на руке. На восьмой минуте он ясно различил железнодорожную колею и землю, косогор плыл прямо на него. Парашютист упал боком, и, отцепившись от парашюта, встал на ноги.
Вокруг были мрак и тишина. Он понял, что приземлился где-то на насыпи: пошарив руками, он нащупал щебень и гравий. И тогда, расстелив парашют, он насыпал в него щебень, и крепко завязал узлом. Положив на плечо тяжёлый узел, он пошёл вдоль насыпи, пока впереди не запахло болотной водой и тиной. Он прошёл ещё немного вперёд, и когда под ногами у него зачавкало болото, сильно размахнулся и бросил в темноту узел. Плеснула вода, узел камнем пошёл на дно. Парашютист прислушался, раздвинул руками камыши и вышел на сухое место. Несколько мгновений он стоял неподвижно, потом пошёл вдоль железной дороги. Так он шёл около получаса. Где-то впереди дважды блеснул белый тоненький луч. Парашютист достал электрический фонарик и два раза нажал кнопку. Огонь впереди блеснул ещё раз, и парашютист опять ответил, затем, не торопясь, пошёл в ту сторону, где через каждую минуту вспыхивал и погасал сигнал.
Глава III
Игра начинается
На северо-западе от Москвы, за линией фронта, в краю лесов, озёр и болот, более года стояли немецкие гарнизоны – войска СС, охранная полиция и полевая жандармерия. Нужно было много солдат, чтобы охранять железную дорогу, мосты, станционные сооружения. Станцию «Плецк» в эту тёплую летнюю ночь охраняли с особой бдительностью.
На запасном пути, в тупике, стоял пассажирский немецкий вагон, снаружи почти не отличавшийся от других немецких пассажирских вагонов. Однако внутри он был отделан с той безвкусной роскошью, на которую была мода перед войной в Германии. Глаза резало сверкание никелевых люстр, отражённое в зеркалах жемчужное сияние ламп. Стальные стенки купе были расписаны под золотистый клён. После августовской дождливой ночи, после непроглядной тьмы за стенами вагона два немецких офицера, вошедших в салон, остановились, зажмурив глаза: их ослепил электрический свет.
«Полковник Шнапек»... «Группенфюрер фон Мангейм», – назвали они себя, и адъютант проводил их в просторное купе – кабинет хозяина салон-вагона.
У письменного стола сидел немец средних лет с таким неприметным, обыкновенным лицом, какое бывает у служащих бюро путешествий, чиновников Дейтшебанка, приказчиков универсального магазина Вертхейма. Это было круглое, несколько одутловатое лицо, с подстриженными золотистыми усами, бесцветными, как бы вылинявшими глазами, скрытыми за дымчатыми стёклышками пенсне. Он был одет в нарядную и мрачную форму оберштурмбанфюрера – генерала войск СС.
Он указал офицерам на маленький, тесный диванчик, и они уселись против него, неподвижные и бессловесные, пока он перелистывал лежавшую перед ним тонкую папку.
– По-видимому, этот человек не молод? – наконец сказал он.
– Пятьдесят семь лет. Тридцать два года тайной службы немецкому государству.
Офицеры отвечали на вопросы по очереди, коротко и почтительно, каждый раз делая попытку привстать.
– Это хороший возраст, внушающий доверие. Достаточно ли хорошо этот человек знает русский язык?
– Превосходно. Он родился в Остзейском крае, окончил русскую гимназию и русский политехнический институт. У него хорошие знакомства и связи.
– Состояние здоровья?
– Здоровье хорошее, хотя он пережил сильные потрясения. Болеет малярией.
– Я хочу его видеть.
И оберштурмбанфюрер встал. При первом его движении вскочили с диванчика офицеры. Затем все трое вышли из вагона. Они долго шли вдоль путей. Впереди, временами мигая, двигались, освещая им путь, белые круги электрических фонарей. Лил дождь, холодные белые лучи освещали то мокрые рельсы, то развалины станционных зданий, то скелеты сгоревших вагонов. Вокзал был полуразрушен. В одной из комнат уцелевшей части здания, положив голову на стол, спал человек. Керосиновая лампа тускло освещала лысину в полукруге седеющих волос.
– Выйдите, господа, – приказал оберштурмбанфюрер, – и пришлите мне Глогау.
Офицеры вышли. Спящий проснулся и, мигая сонными глазами, смотрел на стоявшего перед ним человека в мокром, чёрном блестящем от потоков воды плаще.
– Встать и слушать меня!
Плащ распахнулся. Проснувшийся человек вскочил со стула и, как загипнотизированный, смотрел на траурное шитьё мундира, сверкающую эмаль крестов, значков, эмблем, украшавших грудь оберштурмбанфюрера.
– Вы должны ответить на три вопроса. Отвечайте только «да» или «нет». Чувствуете ли вы себя в силах служить немецким интересам так, как это мы потребуем от вас?
– Да.
– Отдадите ли вы вашу жизнь без промедления, если это принесёт пользу немецкому делу?
– Да.
– Вручаете ли вы вашу судьбу в руки людей, поставленных над вами, и будете ли вы слепо выполнять любое их приказание там, где это будет необходимо?
– Да.
– Если вы измените немецкому делу, вас постигнет мучительная казнь. Если вы исполните ваш долг, мы осчастливим вас.
Он говорил эти слова в каком-то самозабвении, как заклинание.
– Сюда придёт человек по имени Глогау. Он поговорит с вами о деталях. Желаю вам удачи. Прощайте...
Глава IV
Господин из «расы господ»
Комендант города Плецка полковник Рихард Шнапек смотрел из окна на пустынную базарную площадь.
Деревья уже пожелтели, осенние облака неподвижно стояли над городом.
Мокрые флаги со свастиками висели, как тряпки, на флагштоке старинной крепостной башни. День был серый и ветренный, с утра накрапывал дождь. «Лето прошло, – думал Шнапек, ещё одно лето! Не может быть, чтобы будущим летом я опять был здесь...»
По площади прошли три солдата: сменялся караул у комендатуры. Только один из троих шёл, печатая шаг, как полагается солдату, двое других шли вразвалку, волоча ноги. Вид их огорчил Шнапека, он перестал глядеть в окно и перевёл взгляд на человека, который стоял перед ним. Когда-то приличная одежда была на нём изорвана, в спутанных русых волосах застряли солома и сухие травинки. Он потирал затёкшие руки и стоял, слегка пошатываясь. Лицо человека было очень бледно, небрито, небольшая опухоль безобразила его верхнюю губу.
– Ну, Ерофеев, – скучно сказал Рихард Шнапек, – вы и есть Ерофеев?
Человек стоял, опустив голову, он с трудом расслышал, что говорил этот длиннолицый, худощавый немецкий офицер с лицом, исчерченным шрамами.
