Валерий Николаев - Закуси горе луковицей
Но дежурство Зои у постели Некрасова сделало ее причастной к его боли. Было ясно, что это именно боль, а не какой-то конкретный противник, и вызывала у него такую непримиримую ярость. Именно она и была сейчас его самым серьезным и беспощадным личным врагом. Инъекции промидола давали ему передышку, но память снова погружала его в страдания.
У физической боли есть одна характерная особенность — доминировать над всеми помыслами человека; для него в данный момент нет ничего важнее, чем избавиться от нее. А когда она, наконец, покидает его, тут-то на смену ей и приходит мука другого свойства — душевная, не менее настырная и жестокая.
Так было и с Владимиром. Когда физическая боль потеряла свою пульсирующую остроту и стала привычной неизбежностью его существования, некоторое время он благодушествовал. Казалось, дела у него уже пошли на поправку, и вдруг проявился его психологический надлом. Потеплевший было взгляд, снова стал тусклым, отчужденным. Капитан подолгу замыкался в себе, не реагируя ни на что, отказывался от еды. Сестры смотрели на это как на капризы, а Зоя — как на отказ от жизни.
Некрасов, конечно же, заметил ее особое отношение к нему и временами, когда оптимизм ненадолго возвращался, был с нею вполне откровенен. Так она и узнала некоторые подробности его жизни. Детство он провел в Грозненском детдоме. Однажды, прочитав книгу о полководце Суворове, стал мечтать о военной карьере. Учился он неплохо и при конкурсе шесть человек на место в училище поступил. В браке был менее года, развелся. До направления в последнюю командировку жил в общежитии при части.
И теперь она понимала, какая лавина страшных своей неразрешимостью вопросов обрушилась на него. Как примириться со своим увечьем? Чем заниматься? Где жить и с кем? — Было, отчего волноваться: ни дома, ни семьи.
Насмотревшись на муки Некрасова, Зоя уже не могла избавиться от однажды посетившей ее мысли, что некоторые наши вожди, с лёгкостью посылающие под пули молодежь, — соучастники массовых убийств. И вместо персональных пенсий и льгот было бы справедливей предоставлять им пансионаты с решетками. Ведь если бы они были убеждены в неотвратимой ответственности за каждую искалеченную или погубленную при их участии жизнь, то они стали бы обдумывать свои слова и решения так же тщательно, как Бог взвешивает грехи человеческие.
В отделении имелось несколько инвалидных колясок, и с некоторых пор на одной из них стали возить Владимира. Сначала Зоя вместе с санитаром помогала ему перебраться в неё на час-два в день, потом ему стало хватать и ее помощи. Постепенно коляска становилась повседневным средством передвижения Некрасова. Его мышцы на руках стали наливаться, тело крепнуть — молодость брала свое. Однако у Лихачевой появилось смутное предположение, что он боится своего выздоровления. Дурной знак. И она рассказала об этом Леониду Терентьевичу. А тот сделал Некрасову кое-какие назначения и направил его на приём к психотерапевту Калюжному.
Апрельское солнце своим ласковым ликующим светом успокоило и расслабило Владимира. В ожидании встречи он сидел в ординаторской в своей коляске и благодушно осматривался. Вскоре появился врач — улыбчивый худощавый мужчина лет пятидесяти. Он был выше среднего роста, чуть сутул и неуклюж. Густые серые волосы, мысиком наползающие на лоб с тремя глубокими поперечными морщинами, едва не касались столь же густых бровей. Его нос, словно с чужого лица, был непропорционально велик, глаза — водянистые. В его облике, движениях было что-то медвежье. Зоя почти не знала этого врача.
— Сегодня у нас — как в солярии, — приветствуя, протянул он руку Владимиру. — Как у вас дела? Говорят, на поправку идете. Настроение, небось, весеннее? Или не очень?
Проговорив всё это густым твердым голосом, он снял с себя светлый с болотным отливом пиджак и набросил его на спинку стула. Затем выдвинул стул и, плотно усевшись, внимательно посмотрел в глаза капитану.
Некрасов лениво пожал плечами.
— Понимаю, — заметил врач, — со мной тоже иногда случается депрессия, хотя веских причин для этого у меня вроде бы и нет.
— Вот именно. Зато у меня есть, — сказал Некрасов. — Как-никак именно меня укоротили на целых семьдесят сантиметров. Это ли не причина для скверного настроения?
— Тут я не спорю: беда есть беда, — сказал Калюжный. — И, тем не менее, при всем трагизме вашего положения, позволю себе заметить, с людьми случаются вещи не менее страшные, чем с вами. Миллионы людей прожили свои жизни, так ни разу и не увидев солнца, не услышав ни единого звука, не сделав ни одного шага по земле. И у них хватало мужества достойно пройти свой путь. Попробуйте и вы избавиться от жалости к себе.
— Доктор, только не надо морали, — поморщился Владимир. — У меня от нее в мозгах глючит. Знаете, я ведь не трусливого десятка, но повода для оптимизма ну никак не нахожу. Понимаете, в этой жизни мне буквально не за что зацепиться. У меня нет ничего и никого. Само мое существование теперь лишено всякого смысла.
Калюжный подался вперед.
— А теперь, капитан, послушайте, что я вам скажу. Во-первых, смысл своего существования каждый задает себе сам. Во-вторых, за тридцать лет своей жизни вы немало походили, поездили, повидали, многому научились. На сегодняшний день у вас есть образование, навыки, мозги, руки. Это приличный капитал. Кроме того, вы молоды и в остальном здоровы, — я смотрел вашу медкарту. А месяца этак через три-четыре здоровье ваше восстановится, и вы сможете начать активную гражданскую жизнь. У вас будет возможность не только овладеть новой специальностью, но и создать семью, и я уверен, вы сможете стать хорошим отцом. Если вы всегда будете помнить, что счастье возможно и что ваше будущее зависит только от вас, гарантирую, достигнете любой желаемой цели.
— Вашими бы устами… Однако… должен признаться, это ранение настолько все изменило — мои возможности, мир вокруг меня, в такую смуту повергло мою душу, что мне не только мечтать, но и думать о будущем не хочется. Счастье, как я понимаю, это вообще редкая вещь, а для меня теперь и вовсе — химера. Нет, я, определенно, отмечтался.
— Глупости, — с раздражением возразил врач. — С мечтой никогда нельзя расставаться, даже с самой невероятной, — и он, как бы ненароком, скосил глаза в сторону Зои. — Порой необъяснимым образом совершается невозможное — мечта сбывается.
Щеки у Владимира порозовели.
— Так что, капитан, я вам по-дружески советую: закусите горе луковицей и живите дальше. И смелее смотрите в будущее. А я к вам как-нибудь еще загляну в палату.
Они распрощались по-доброму. Зоя отметила, что встреча была отнюдь не напрасной. Только уж очень не понравился ей недвусмысленный намек доктора. Претенденты на руку и сердце у нее и так не переводились. Но она от них хотела нечто большего, чем то, что они могли ей предложить. И, по крайней мере, в ее планы никак не входит связать свою жизнь с калекой.
«А Некрасов-то, оказывается, и краснеть умеет. С чего бы это? Он явно был смущен то ли бестактностью доктора, то ли тем, что тот угадал его мечту. Вот еще не хватало!»
Дня через три на улице значительно потеплело, и Зое разрешили вывезти Владимира на прогулку. Не без труда одевшись, он перебрался в коляску, а лифт доставил их на первый этаж.
И вот они на улице. Как странно — еще не распустились почки, не было первой грозы, а воздух уже так ароматен, что нужно совсем немного воображения, чтобы представить себя посреди цветущего луга. Об этом девушка и хотела сказать Некрасову, но, взглянув на него, поняла, что и он испытывает то же самое.
Свернув с тротуара на грунтовую дорожку, ведущую вглубь сквера, они тотчас попали в другой мир. Колеса катились по влажной земле мягко-мягко. Каждый сделанный ею шаг приносил удовольствие.
Время близилось к полудню. Сквер был буквально затоплен золотым светом. Щебет стоял неумолчный. Возле скамейки на небольшой прогалинке они остановились. Зоя присела. До больничного корпуса — рукой подать, но он остался у них за спинами и словно перестал существовать. Шум автомобилей и завывание троллейбусов на соседней улице тоже совершенно не мешали им, они остались где-то там, в грубой реальности.
Она смотрела на Некрасова и не узнавала его. С полусонным, глуповато-счастливым выражением лица он с интересом наблюдал, как скворцы из покосившегося линялого скворечника выселяют воробья. Обычная история.
— Вот жизнь! — горьковато усмехнулся Владимир. — И тут жилищные проблемы. Перетерпела птаха морозы, полуголодное существование, а теперь, нате вам, курортнички заявились — и пожалуйте вон! Все как у нас. Зоя, может быть, вы мне подскажете, отчего всё так нелепо устроено, что за все надо драться, и порою — насмерть?
— Может быть, это необходимое условие эволюции?
— Похоже на то, — вздохнул он. — Но не глупо ли улучшать общество таким примитивным способом, как ведение войны?
