Жизнь Василия Курки - Александр Шаров
7.
Три дня в Листопадовке слились для меня в единый праздник, нечетко разделяемый ночами. А для Курки это был День Первый, День Второй, День Третий. В эти долгие дни прошлое его, мерцавшее в самой глубине , как бы заново создавалось в нем . В эти дни он пережил то, что так несправедливо было им раньше не прожито, - свою детскую дружбу, после которой только и м ожет наступить взрослая любовь, имеющая продолжение, чего никогда не имеет детская дружба, тайная, запрятанная, освещенная краешком солнца.
И изжил первую встречу с человеческой несправедливостью, с высоты чистой своей судьбы не только простив несправедливость, а как бы вычеркнув ее из мира.
И среди войны встретился с поющим, звучащим мирным миром, заглянув в будущее, которое могло бы быть.
В эти дни он, как казалось, раздался в плечах, загорел, а главное - повзрослел. Исчезло болезненное выражение хрупкости, даже обреченности, поразившее меня при первой встрече, как раньше оно поразило и потрясло Гришина.
Уже скрылись милые мазанки Листопадовки, когда из-за старой ветлы к дороге метнулась Ксана.
Курка соскочил с машины.
Они поцеловались, взявшись за руки ; тела их не касались друг друга. Он выпрямился, а она еще несколько секунд продолжала стоять с закрытыми глазами, на носках, закинув голову, отягченную тяжелой косой.
Я не спрашивал Курку, но знал, что именно тут, у этого старого вяза, Ксана ждала Курку и тогда.
Она стояла, вытянувшись струной, с закрытыми глазами. Потом сняла с себя ладанку на металлической цепочке и протянула Курке взамен той смертной, которую прежде отняла.
Мы снова ехали по дороге к фронту, на запад. Ксана, село, старые деревья вокруг Листопадовки стали воспоминаниями.
В Черновицах была последняя наша остановка. Мы ходили по городу, откуда несколько дней назад выбили немцев, - уже проснувшемуся, ожившему . Курка вдруг остановился и сказал :
— Поют.
Лицо его стало таким же отрешенным, как в самые важные минуты в Листопадовке.
Я прислушался. Звуки доносились из кирки, расположенной неподалеку. Мы зашли в пустое помещение кирки и сели на старую дубовую скамью. Пели не людские голоса, это звучал орган, расположенный в темной глубине, на хорах.
Музыка лилась с высоты, и казалось, что Курка вбирает ее, как растение после засухи вбирает потоки грянувшего ливня. То, что играл невидимый органист, и было похоже на ливень - с раскатами грома, вспышками молний, прорезающих тучи, с журчанием ручьев.
Просигналил шофер.
Надо было торопиться, чтобы засветло поспеть в дивизию. Курка не шелохнулся. Мы вышли, только когда музыка затихла.
Прощалwсь мы с Куркой на КП батальона.
Провожая меня к машине, Курка спросил : — А как она называлась, та музыка?
— Орган, - сказал я.
— Нет, как та песня называлась?
Я не знал, что играл органист, и не мог ответить.
По-летнему быстро темнело. В поле тянулась линия связи. Курка шел вдоль нее, потом спустился в ход сообщения, и маленькая его фигурка исчезла.
Больше я его не видел.
8.
В сентябре сорок седьмого года пришел наконец долгожданный приказ о демобилизации. Потянулась последняя неделя армейской службы.
Наша редакция в ту пору находилась в Вене. На душе было неспокойно. Ночью я просыпался с мыслью, будто необходимо что-то важнейшее вспомнить.
Завтра начнется совсем иная эпоха - мирная, штатская, - и, пока война не отлетела для меня в прошлое, надо в чем-то разобраться, развязать какие-то узлы.
Я поднимался, зажигал свет и начинал раскладывать бумаги - блокноты с записями о военных операциях и о людях, солдатах и офицерах ; многие из них погибли.
Погиб и Василий Курка.
На дне чемодана я нашел толстую тетрадь в сером картонном переплете и , быстро перелистав ничем не заполненные страницы , хотел было отложить в сторону, когда вспомнил, что ведь с этой тетрадью ездил вместе с Куркой из дивизии на его родину.
Вспомнилась эта поездка - день за днем: слепой старик в Збараже, детский сад, ночь у Чешского Креста и то, как Курка слушал историю семи венгров.
В памяти всплыл и Гришин, и это его слово «мальчик», Листопадовка, Ксана.
Я разыскал потертый блокнот с адресами венгров.
Только Ференц Магоши был из Будапешта, остальные из неизвестных мне маленьких городков и сел.
Вдруг я понял, что тягостное настроение, не оставлявшее меня последние дни,это «болезнь разлук». Болезнь забвения, разорванных связей, оставляющих, как оставляют разорванные сосуды кровоподтеки, спайки, мертвые точки в сердце. Это - болезнь разлук, которые почти каждый из военных поколений по разным причинам пережил в десятки раз больше, чем то количество разлук, к которым притерпелась душа человеческая за века устоявшегося существования.
И я подумал, что есть только одно средство от болезни разлук и омертвений, причиняемых ею : хранить в памяти расставшихся с тобой; не убивать их в своей памяти - которой только ты хозяин, - если уж им суждено было погибнуть в мире; не убивать ту часть их жизни, которая доверчиво или просто случайно была отдана тебе.
Я решил поехать к Гришину, чтобы поговорить с ним о Курке, и по дороге побывать в Будапеште, узнать о судьбе Ференца Магоши.
Кадровики из медико-санитарного управления сказали, что Гришин служит в том же звании и в той же должности. Я попросил у редактора разрешения на поездку и выехал - на этот раз не на развалюхе с ленточками за ранения, а на тройном «опель-капитане».
Была ранняя осень, когда природа колеблется, повернуть ли обратно на лето или послушно идти к зиме.
Сквозь желтизну деревьев просвечивала яркая зелень.
В Будапешт я попал поздним вечером. Улицы были не освещены, прохожие почти не попадались, и я долго блуждал по переулкам, пока наконец нашел дом, где мог жить Магоши, если он благополучно вернулся.
Несколько раз я нажимал кнопку звонка, пока наконец сообразил : раз весь город обесточен, то и звонок не работает. На стук дверь приоткрылась, образовав узкую щель на длину цепочки. Видимо, там, в квартире, давно уже услышали шаги. В темноте чудились чьи-то испуганные глаза.
Я зажег фонарик. Луч света скользнул и по моему лицу, в то же мгновение дверная цепочка коротко звякнула, дверь со стуком распахнулась, в свете фонарика мелькнула длинная фигура и улыбающееся во весь рот костлявое юношеское лицо, окаймленное черной бородкой.
— Майор! О! Я есть сразу узналь. Их бин Магоши, Ференц Магоши, - быстро повторял прерывающийся голос, мешая русские, немецкие и венгерские слова. — О! Борода есть ничего.
Чьи-то руки тянули меня в глубину квартиры, как в водоворот.
Вот так же нас, Курку и меня, втягивало во вдруг нахлынувшую толпу курковских односельчан, в жаркую тесноту женщин, обнимающих вас и целующих.
Я обрадовался этому воспоминанию, будто между тем залитым солнцем днем и нынешней ночью существовала важная связь.
— О майор
