Валерий Гусев - Паруса в огне
Значит — бац! Загудел перископный электромотор, беспрепятственно полез перископ на волю. Командир рукоятки откинул, зачем-то к окулярам приник. А на лице его… на бледно-зеленом лице, солнечные зайчики заплясали!
Тут мы все ахнули. Одним дыханием. Мы тут с белым светом уже прощаемся, а оказывается, мы давно уже на этом прекрасном белом свете. Всплыли — и об этом не знаем, письма родным прощальные в уме составляем.
Отдраили люки, на палубу высыпали. На море штиль редкий, только легкой зыбью нас слегка покачивает. Не восьминог в своих щупальцах, не кашалот в своей пасти, а родное Баренцево море. Суровое, опасное, но любимое.
Командир осмотрелся, каждому из нас по два теплых слова сказал за выдержку и мужество и приказал Радисту дать радиограмму. Нам ответили: немедленно возвращаться в базу для устранения отмеченных и замеченных неисправностей в узлах и механизмах нашей «Щучки».
Ну, значит, вернулись в Полярный, ошвартовались, доложили. Командующий создал комиссию, чтобы обследовать лодку и определить такую неожиданную неисправность. И строго добавил:
— И чтоб анекдотов и частушек по этому поводу не сочинять. Не смешно, люди такое пережили…
Разговоров, конечно, по этому случаю много было. И, конечно, Одесса-папа в кубрике, при малом числе посторонних высказался:
— И что вы себе таки думаете за этот немалый казус? Не подними Командир перископ, так и болтались бы на поверхности моря. И стали бы кушать друг друга за неимением лучшего продовольствия. А тебя, Трявога, я бы даже со смертного голода не стал бы кушать.
— Почему? — обиделся Трявога.
— Ярославские, они невкусные. Горчат.
— А ты их пробовал? — всерьез вспылил Трявога. — Ты их кушал?
— Доводилось. — Одесса взял гитару, поморщился и сделал вид, что сплюнул. — Чуть не отравился. Три дня таки за поносом в гальюн бегал.
Тем временем техническая комиссия лодку обследовала и неисправность глубиномера установила. И лишний раз подтвердила правильность обычая на нашем подводном флоте. У нас ведь как было заведено? Когда закладывалась новая подлодка, ее будущий экипаж уже приступал на ней к несению службы, строил ее вместе с корабелами. Чтобы каждый узелок на ней знать — как завязывается, как развязывается и как при случае его обрубить можно.
И тут вот что получилось. Один рабочий проверял клапан продувания глубиномера и небрежно его на место поставил, допустил внутрь пузырек воздуха. Вот этот пузырек под давлением и сыграл свою роль, едва стрелку не обломил…
Тут надо добавить. Одесса-папа и Трявога помирились и, под большим секретом, отыскали этого слесаря и от души посчитали ему ребра. Может, и зря. А может, так и надо. Мелочей в нашем подводном деле нет и быть не должно.
А что до «восьминога», я так думаю, что самый страшный спрут в нашем подводном деле — это небрежность и неряшливость в том, что тебе поручено.
…Воображение… Но никакой воображаемый ужас не сравнится с реальными ужасами войны. Я многое повидал, многое пережил. Я видел, как гибнут в огне и в воде люди. Как цепляются они в последней надежде за какой-нибудь обломок или намокший чемодан. Я слышал, как они зовут на помощь. Как беспощадный металл рвет на части человеческие тела…
Все это я пережил. И мнимые страхи, и реальный ужас. Но часами чувствовать над своей головой непроницаемую толщу льда, его непобедимость, холодную беспощадность — поверьте, не намного легче…
Раза три мы еще стукались головой в потолок. Гулко разносились эти беспомощные удары внутри нашей коробки. Пробить лед не удавалось. И дышать было все тяжелее. Мы задыхались… Включили регенерацию, травили воздух из баллонов. Но это мало помогало. Ведь нас было вдвое больше.
Да, нам было тяжело. Физически тяжело. А нашему Командиру? Я видел его в центральном посту. Запавшие глаза, тесно сжатые губы.
Мы были все вместе, а он один. Наверное, никто не бывает так одинок, как командир корабля. Ведь он один решает за всех. И отвечает за всех, за каждую нашу душу. За наш корабль. И не только перед командованием, а и перед своей совестью, честью офицера.
Мы верили своему Командиру. Мы надеялись на него. И надеяться было больше не на кого. Разве что на Бога…
А лодка все шла и шла. В морском безмолвии. В безмолвии нашем. Все затихло. Только пощелкивали приборы, слышались негромкие голоса в центральном посту и на вахтах рулевых. Иногда покашливал Командир, сердито бормотал Боцман. И шептал кому-то в ухо очередную байку неунывающий Одесса. Да не для себя он был неунывающий — для нас. Щедрая душа. Именно в такие минуты по-настоящему узнаешь человека.
Честно говоря, все мы уже были готовы к гибели. К трудной, бесславной и безвестной. Постучимся еще раз в «потолок»… Еще раз попробуем всплыть… А потом замрет дыхание, остановится сердце, закроются глаза… А лодка еще сколько-то пройдет сама собой, пока хватит энергии в аккумуляторах. И у нее тоже остановится сердце, погаснет свет, замрут винты, и лодка тихо опустится на дно. Потому что она живет под водой только тогда, когда движется…
А пока лодка шла. Батареи на исходе. Вернуться назад было уже поздно, энергии засыпающих батарей хватило бы на одну-две мили, не больше.
Командир иногда выходил из центрального поста и обходил отсеки. Никто его ни о чем не спрашивал, только смотрели в его усталые глаза. И он тоже не говорил ни слова. «И царь, и Бог, и воинский начальник».
А что он мог? Не головой же пробивать ледяной панцирь? Но все равно — от него, уставшего и задумчивого, исходило такое спокойствие, что мы все еще ему верили.
…Загремели звонки к всплытию. Лодка ожила, пошла наверх, сильно ударилась рубкой, но вздрогнувший глубиномер вдруг резко кинул свою красную стрелку к нулю глубины.
«Щучка» закачалась на волне. Мирно постукивали в борта обломки льда на взбаламученной воде.
— Перископ! — скомандовал Командир хрипло.
Подняли оба — командирский и зенитный. Огляделись. Вроде все чисто. И на море, и в небе. Еще подвсплыли. Отдраили люки, лодка выдохнула смрадный воздух. Вентиляция заработала. Задохнулись свежим морским ветром. Море было спокойно, будто и не гремит на его просторах жестокая война.
Командир вышел в рубку, как на дачный балкон — подышать яблоневым цветом, полюбоваться березовой рощей. Только глаза у него немного заслезились.
За кормой необозримо растянулось ледовое поле, там остались страхи и тревоги. И гибель жестокая. Впереди, на мягкой зыби ушедшего вдаль шторма, качались незлые голубовато-синеватые обломки льда. Жизнь…
— Вон, видите, товарищ капитан второго ранга? — засуетился Одесса-папа, вытянув вперед руку. — Видите на счастливом берегу банно-прачечный отряд радисток и связисток? У них таки не снежинки на ресницах, а слезы радости на щеках. Дождались-таки, родные мои, своего одесского хлопца.
Командир обернулся, и мне показалось, что он едва сдержался, чтобы не дать одесситу хорошего подзатыльника.
Ну вот и выбрались, живы остались, людей спасли, корабль свой не потеряли. Воюем дальше, братва?
Заправили батареи, баллоны воздухом набили, надышались всласть, заодно и пообедали.
Штурман уточнил курс, ходко пошли под дизелями. И наконец-то возле мыса, сейчас уже не вспомню, как его название, сигнальщики обнаружили три корабля. Пошли на сближение. Без опаски, тут уже немца не могло быть. И не ошиблись — тральщик и два портовых буксира.
Ну, буксиры мы за ненадобностью отправили в базу, только передали на них раненых и экипаж «Малютки», а тральщик повел нас в Полярный. Потому что впереди опять было минное поле. Но он шел уверенно, видно, проложил уже дорожку, обозначил безопасный фарватер. Мы шли за ним в килевую струю.
— Тоже работенка, — сказал Боцман. — Не знаешь, где рванет, где потеряешь.
Оно так. Опасная работа у них. Тралят мины. Взрываются они порой за кормой у него. А порой и не знаешь, где рванет, не у самого ли борта? Мы их очень уважали. Наверное, как пехота саперов.
Вскоре показались наши берега…
…Тянулись годы войны, тяжелая работа. Уходили в море корабли. Поднимались в небо самолеты. Спускались в холодные глубины подводные лодки…
…А мы вот теперь не могли опуститься в холодные морские глубины. Мы беспомощно дрейфовали в расположение противника. А там для нас — и береговые батареи, и сторожевики, и авиация прикрытия. Очень весело. Командир так и сказал с усмешкой:
— Это радует. — Приговорка у него такая была в трудную минуту.
Штурман не позволил себе улыбнуться.
— Хорошо еще, южный ветерок от берега на нас тянет. Но на него особой надежды нет. Парусность у нас небольшая, глубоко сидим.
И тут Боцман сверкнул глазами:
— Спасибо, что подсказали, товарищ старший лейтенант. Надо нам парус поставить.
— Ты, видать, Боцман, очумел после взрыва. Приди в себя.
