Родниковая капля - Николай Михайлович Егоров
— Обновил перчаточки.
Риткин подарок. Поскрипывающие, лоснящиеся, на беличьем меху. Ритка теперь ждет уж. И Витька. Они всегда меня ждут, чтобы вместе отужинать. Тут и расстояния-то от трамвайной остановки десять минут ходьбы, а ползешь чуть не час. Отряхнул с перчаток большую грязь, спрятал их в карман, лезу дальше.
— Помогите, пожалуйста.
На бугорке у столба женщина. Худенькая, в белесом плащишке и целлофановой косынке. В одной руке хозяйственная сумка, другой прижимает к коленкам человека. Человеку года три, не больше. Ему не стоится на сухом. Ему хочется подставить ладошки сразу всем снежинкам, чтобы не дать им упасть в грязь.
— Помогите мне, пожалуйста, посадить сына на закорки, — женщина, наверное, улыбнулась бы, но помешала прядинка, которая выбилась из-под косынки и тут же прильнула ко лбу.
— Вам далеко?
— В конец улицы.
— Нам по дороге. Давайте, я понесу.
— Ой, что вы! Он такой тяжеленный. Все руки оттянул.
— Мне в охотку.
Малыш без лишнего жеманства позволил взять себя, доверчиво прижался к плечу.
— Смотри-ка ты, прилепился, будто к своему.
— У-у, он мужчин любит, ко всякому идет. А вот к женщинам ни в какую.
— Не горюйте. Лет через пятнадцать его симпатии изменятся. Правда, парень? — парень сладко почмокал губенками. Он уже спал. — Укачало.
— Насчет этого хоть горя не знаю. Время подошло — спит, что ни дашь — ест.
Снег перестал, заподувал ветерок, подъем кончился. Идти стало лучше, но не легче: мальчонка набирал в весе шаг от шагу.
— Так вот и таскаетесь с ним в садик да из садика?
— В садике карантин. Он со мной на работе.
— Кем же вы работаете?
— Няней в поликлинике. Слякость — в коридоре играет, хорошая погода — во дворе. Тут как-то в канализационный колодец упал.
— Шутите?
— Не до шуток было, когда сказали.
— И что же?
— Ничего. Один зуб сломал, а так ничего, удачно. Погодите, вы в котором доме живете?
— Уже прошли.
— Ой, извините, совсем заболталась. Большое спасибо, — мамаша потянулась за ребенком.
— Ладно уж, донесу до конца, — и почему-то подумалось, что хорошо вот у Витьки есть бабушка, и ему не пришлось дремать на плече чужого дяди, а Рите пользоваться этими услугами. — Нет, так нельзя. Трудно так. Что же вас хоть отец не встречает?
— У нас нет отцов.
Сказано было негромко, но твердо. Даже гордо. Получилось, что я навязываюсь в провожатые к матери-одиночке. Стало неловко-неловко. Сзади проскрежетал на повороте трамвай, понимающе прищурилась звезда в разрыве облаков.
— Трудно, говорите? — продолжала женщина. — Сейчас — что. Сейчас у меня свой угол. А грязь — штука временная, сезонная. Когда-нибудь и на нашей улице появятся тротуары. Не все вдруг. Сейчас я ожила. А вот Сашка родился — хлебнула мурцовки. С завода, дура, ушла. Стыдно, видите ли, девице было. В общежитии отказали, на частную прошусь — бесполезно. Кому нужна квартирантка с грудным ребенком? На работу нигде не берут. Повертят, повертят паспорт — и все. Как хочешь, так и живи на пятирублевое пособие. Ох, ни денег, ни крыши над головой. Ночевала на вокзале в комнате матери и ребенка. Ну вот, мы и дошли, — женщина остановилась и вздохнула.
Я тоже остановился и вздохнул.
— Может, зайдете, посмотрите, как я живу, — почти шепотом предложила она. — Ненадолго, — ей хотелось досказать, мне дослушать.
— А соседи о вас плохо не подумают?
— Бояться, что о тебе подумают — на свете не жить. Я вот боялась… Ко мне никто не ходит. Вы первый.
— Тогда давайте знакомиться: Александр.
— Э, да мы все тезки. Ну, идемте.
* * *
Тенькнула пружинка выключателя, зажглось сорок свечей.
— Эх, и люстра, — глянул я на зеленый кистистый абажур, похожий на замершую медузу.
— С большой нагорает много, а мне приданого не шить. Постель постелить яркого освещения не нужно. Кладите его прямо на одеяло.
Мальчик открыл глаза, что-то проворчал спросонок и опять затих.
— Раздеть бы надо. Что ж он в пальтишке и шапке…
— Потом. Холодно. Вот затоплю печь. Отдыхайте, — Саша пододвинула к столу табурет, присела около сына.
Кровать, табурет, столик, на котором фанерной коробкой трехламповый приемник.
— Продукция первых пятилеток, — трогаю одну ручку, другую.
— Не работает, и выбросить не насмелюсь: все не так пусто, — краснея, призналась хозяйка.
— Да, чисто живешь.
— На живой кости мясо нарастет. Да вы не стойте, садитесь. Теперь у меня свой угол.
— Квартиру по месту работы дали?
— Прямо. Райисполкомовская. Спасибо, добрые люди научили, куда обратиться.
— Сколько квадратов?
— Двенадцать.
— Двенадцать? Я думал больше.
— Куда мне больше. Эту бы обогреть. А вы кем работаете?
— Дежурным электриком. Пока учусь. Вообще-то я вальцовщик.
Над кроватью единственным украшением стен — два портретика. Парень и пухленькая блондинка.
— Вы?
— Была я.
— А этот?
— Сашкин отец.
— Он вас бросил?
— Да как сказать? Мы не зарегистрированы. Просто дружили да вот и надружили. Потом его в армию взяли. Писал, чтобы я к ним жить шла. Свекровь не пустила. Потом у него адрес сменился, у меня его совсем не было. Из армии вернулся, женили на другой. Наговорили, что и ребенок-то не от него, и что таскалась-то с кем попало. Встретились тут как-то случайно — обрадовался. Сашка на него похож. Давай, говорит, сойдемся. А зачем? Матушку он не оставит, сам сказал. Вместе же нам после всего хорошего, что она для меня сделала, не ужиться. Да и та, другая, тоже, может, в матери готовится.
— У вас родные есть?
Саша покачала головой:
— Вся родня моя тут, — кивнула она на сына.
В комнате похолодало.
— Что же вы печь не затопляете?
— Рано. Наружное стекло разбито, выстынет, а ребенку завтра целый день в комнате…
— Еще раз протопите.
— Еще… Я уголь на стройке беру. Рядом здесь. Не уголь — отсевки. Мне бы вот машину топлива купить — и ничего бы больше не нужно пока. Сколько времени? Часы есть?
— Одиннадцатый.
— Пойду. Вы посидите, я скоро.
— Нет, я пойду с вами.
— Да ну. Во всем добром. Запачкаетесь.
— Не запачкаюсь. Подстыло уже.
Здание достраивалось. Крупнопанельное, этажное крепко-накрепко встало оно между бараков, заставив их потесниться. Бараки, казалось, присмирели и только косились темными окнами из-под шиферных крыш, как из-под наморщенных лбов, на великана, увешанного призовыми лентами лозунгов; и трудно было понять, чего больше в этих косых взглядах: страха, неприязни или зависти.
Небо вызвездилось, и на нем не хватало лишь луны. Луну, наверное, снял голенастый кран, и, держа ее в вытянутой ручище, светил работающим людям.
— Вот бы пожить в таком доме, — Саша не то вздохнула, не то зевнула и опустилась
