Ксения Ершова-Кривошеина - Вера, надежда, любовь
Он помолчал и добавил:
— Я хочу тебя позвать… пойдем со мной на воскресную службу?
— Понимаешь, мне в церковь, наверное, нельзя. Ведь я не крещеная. Меня атеисткой растили, и я не готова еще отказаться от прежней жизни. Свои грехи я вполне сознаю, но справиться с собой, оттаять не могу, сердце мое, как камень, не смягчается.
— Коли у тебя уже осознание есть, то самое время и к Богу прийти.
Маруся такого поворота событий не ожидала, смутилась и согласилась.
В воскресенье он ее ждал у входа в храм Иоанна Воина.
Все для нее было странным, она смущалась своей неловкости. Ее напугала строгость священника, особенно его глаза, он казался неприступным. Детей и молодежи в храме было мало, в основном старушки да несколько пожилых мужчин, одетых в ватники. Лица молящихся поражали, прекрасное пение вызывало необъяснимое волнение души, свет и тепло свечей завораживали. Она вспомнила маму, свою любовь, и все невысказанное, страшное вылилось в молчаливые слезы. Они текли по ее щекам, рыдания подступали к горлу, ей хотелось убежать и больше никогда не переступать порога церкви.
Через пару недель ее новый друг принес маленькую книжку — молитвенник.
Перед сном она раскрыла его, и слова, которые дремали в ее душе и не складывались в нужный ряд, наконец обрели форму и смысл.
Маруся сама стала заходить в храм, ненадолго, хоть на десять минут, поставить свечи, прочитать молитву и сразу уйти. Много было непонятного, а оттого чуждого. Страшно подойти к иконам, страшно заговорить со священником. Ей казалось, что этот строгий немолодой человек сверлит ее взглядом, что он видит насквозь все ее грехи и знает наперед, что она скажет.
Но однажды она решилась и подошла к нему:
— Мне нужно во многом разобраться. Я могу с вами поговорить, задать вопросы?
— Не нужно смущаться. Говорите.
Они были одни в церкви.
— Отец Николай, мне трудно смириться, трудно простить. Мой отец исчез, а мама… она покончила с собой… — и словно гнойник прорвался, сбивчиво, несвязно, долго и слишком откровенно говорила Маруся.
Он слушал, не перебивал, смотрел как-то в сторону.
— Вы должны знать, что мы, грешные, не всегда готовы к смирению. Но Господь велик и прощает нас, он помогает нам. Вот у вас много гордыни, и вам от нее тяжело самой. Трудно простить мать, понять отца, простить Бориса. Попробуйте просто не осуждать их. Подумайте, что они не осознавали, что творили. Их души жили в хаосе и шатании, а потому они не сохранили ни любви, ни семьи, — священник снял с полки книгу, раскрыл ее, вынул маленькую бумажную иконку и протянул ее Марусе.
— Это Мария Египетская, а это ее жития. Почитайте. И если вы хотите стать настоящей христианкой и если Господь уподобит вас прикоснуться к таинству причастия, то вы должны прийти к нему с чистым сердцем. С полным примирением и без злобы. И навсегда сохранить любовь к Христу, а тогда придет и настоящая любовь к человеку. Это может быть долгий путь, но я помогу вам.
Отец Николай обещал подготовить ее к крещению, а через полгода в этом храме она познакомилась со своим будущим мужем.
* * *В первые дни она не верила, что он парижанин, русский-француз. Олег говорил без акцента, только непривычная манера строить фразы выдавала в нем иностранца. Он подошел к ней после службы, заговорил и попросил разрешения проводить. Потом они зашли в кафе, съели мороженое, и он все шутил, что только русские едят мороженое зимой. Так они встретились, и Марусе почти сразу стало ясно, что именно он будет ей опорой и что наконец-то ее жизнь будет обращена к чему-то настоящему, полноценному и к достойному человеку.
За три года их супружеской жизни у них было много радостей, родился малыш, а вот выехать к мужу на постоянное место жительства ей долго не разрешали. Сначала возражали дед с бабушкой, хоть им было уже далеко за девяносто и терять было нечего, но письма в ОВИР они строчили бодро и регулярно. Требовали отдать им на воспитание малыша, писали, что Маруся вся в мать, такая же непутевая и что она ребенка испортит. Кровушки Марусиной они выпили много. Помог опять дядя Миша, уговорил их, убедил, что Олег из приличной семьи, занимает хорошую должность во французском МИДе и что Маруся с малышом будет в Ленинград к ним приезжать. Все эти перипетии с оформлением брака, с рождением малыша и отъездом длились долго. Им казалось, что они обречены на постоянное житье врозь, и каждый раз, когда Олег улетал в Париж, она не знала, разрешат ли ему вернуться. Хоть и был у него диппаспорт, но слишком много неприятностей доставляли им постоянные письма ее родственников и знакомых. Вообще-то все эти годы дядя Миша ее опекал, приезжал в Москву, звонил, она познакомила его с Олегом, и они очень быстро сошлись. Он был незаменимым ангелом-хранителем по всем вопросам, и когда она призналась ему, что никак не решается рассказать Олегу о смерти матери и об отце, то он сразу вызвался разрешить эту проблему. В ближайшую встречу он легко и непринужденно пригласил Олега погулять по Москве и рассказал о несчастьях Муси.
— Я теперь знаю, что твоя мать была талантливая поэтесса! В следующий раз обязательно достану ее книжку, наверняка она есть в русском магазине в Париже.
И он привез маленькую синенькую книжечку, которую она увидела впервые. Задумала желание, загадала страницу, открыла и прочитала: “Нет больше чувств, ни слез, ни радости от встречи. Осталось все повесить на просушку. Веревка бельевая — лучший врач. Стекут потоки слез с замученной подушки, пройдут недели, высохнет душа, и носовой платок промокший я выброшу и заменю бумажным. Он стерпит только одноразовый поток и не подвергнется вмешательству застирок…”
Встреча с Олегом была для Маруси неожиданностью, она произошла в тот момент, когда уже не осталось в ней ни капельки надежды на нежность. Наверное, эта встреча была втройне неожиданной, потому как приоткрыла в ней самой неведомые стороны ее души. А рассказы Олега о жизни русских в Париже стали для нее настоящим открытием…
— Знаешь, Марусенька, мое детство было благополучное, счастливое. Это я только теперь понимаю, ведь мои предки, которые в эмиграции оказались сразу после гражданской войны, пережили страшную нищету. Но как только они оказались в Париже, сразу стали создавать православную общину и искать место для церкви.
В пятнадцатом округе был найден гараж, и его оборудовали под храм. Своими силами, из подручных материалов пристроили помещение для трапезной. Это было время крайней бедности. Денег хватило только на то, чтобы снять этот гараж да кое-как собрать церковную утварь. Ничего не было. Люди несли, кто что мог. У кого-то были иконы, кто-то сшил облачения и ризы… Представь себе, Маруся, храм в бывшем гараже! Тебе может показаться это диким, но для моих дедушек и бабушек это было счастьем. Хоть и каменные, неоштукатуренные стены, фанерный иконостас, заполненный бумажными, копеечными иконами. Духовенство в облачениях, трогающих сердце: столько положено видимой заботы, любви и тщания, чтобы из жалких тряпочек соорудить одежды, достойные предстоятелей… Вот и мы с тобой и малышом, Бог даст, в этот храм придем. Он сейчас уж не тот. Меньше старшего поколения, зато сколько детей. Все они уже плохо говорят по-русски. Но мы с тобой должны постараться, чтобы наш малыш был настоящим русским. Кто знает, может, времена изменятся, и он будет приезжать в Россию свободно, не так, как я…
…У нас большая семья, и очень дружная, и мой отец этот храм строил и думал, что никогда не увидит его достроенным. А вот все-таки получилось. И знаешь, меня и моих братьев и сестер в нем крестили. Я всегда буду помнить, как малышом меня готовили к церкви, одевали в самую хорошую одежду. Каждое воскресенье мы отправлялись в храм, не пропускали ни одной службы. Все чинно, всегда семьей, свечки брали, просфоры… прекрасный хор церковный, но из своих прихожан. Я помню еще священников старого времени, мой отец рассказывал, что в тридцатые годы было много рукоположений офицеров, которые умели себя держать, но богословское образование получили под свист пуль. Нравственно они прозрели тогда. Вот так мои родители жили в Париже и нас так растили, и это великая благодать.
Казалось, что русские в эмиграции погибнут и все было обречено, но в какое-то время стало вдруг все обустраиваться, как бы вырастать. Понять это трудно, потому что наши люди часто говорят: “Все кончено, сил не хватает”, но все продолжается. Наверное, это специфика жизни эмигрантов, и особенно русских. Была первая эмиграция, которая храмы строила. Это был костяк. Ведь они еще в тридцатые годы создавали приходы в США, Южной Америке и Австралии… После войны была вторая волна, которая пополнила храмы, и эти люди естественно вошли в нашу жизнь.
А потом уж приехала третья волна — “инакомыслящие”, они даже теперь не полноценные эмигранты, они — искатели, кто ищет добро, а кто — богатство. Они покинули свою родину сознательно, переезжая в другую страну, чтобы богатеть. К России уважения у них мало и к Церкви тоже, большинство из них мы не видим, ведь они выросли в безбожном СССР. Но есть какая-то часть, которая приходит в храм и воцерковляется, становится там верующими.
