Merlin - Разведрота Иванова, вся епталогия в одном томе
— Не иначе, все в палатках, дрыхнут перед наступлением — высказал гипотезу Петров.
— Надо сделать так, чтобы немцы из палаток выскочили, тогда мы из и посчитаем.
— А как?
Сидоров секунду подумал, потом приудобил свою пушку на ограде верхней площадки башни и выпустил длинную очередь по стоящим на путях паровозам. Из пробитых котлов поднялись клубы пара и раздались истошные вопли.
— Алярм, алярм — кричали напуганные немцы, а немцы еще не напуганные дружно выскочили из палаток и начали неорганизованно метаться, пытаясь понять, откуда стреляли. Людмила Константиновна уже разложила рацию и даже успела связаться со штабом.
— Передавайте, Людмила Константиновна, я посчитал — наклонился к сидящей перед рацией Людмилой Константиновной Петров. — Сто тридцать восьмой пехотный полк, четыре тысячи шестьсот сорок два солдата и офицера, не считая размещенных в полевом госпитале ранбольных, двенадцатый гренадерский батальон в составе…
Пока шла передача, немцы сообразили, откуда исходит опасность и приготовились стрелять на поражение. И, как только передача закончилась, открыли огонь.
— Линять надо — сообщил товарищам Вяземский.
— Надо, так линяем — принял решение Иванов. — Только куда? Немцы-то нас уже окружили…
— Бегать нада через паравозный стойбище — предложил Хабиббулин, — пара как в бане, а немец баня любить нет…
Радистка быстро собрала рацию, Сидоров, выпустив последнюю очередь из своей пушки, ее подхватил и рота бросилась вниз по лестнице. Но тут им не очень повезло: сержант Синеок подвернула ногу.
— Бегите без меня!
— Разведка своих не бросает! — Сидоров отшвырнул ставшую уже бесполезной пушку и, подхватив Людмилу Константиновну, бросился догонять сослуживцев.
Самым сложным было добежать до знакомого уже до последней веточки леска у станции, но тут с немцами сыграла дурную шутку их хваленая немецкая дисциплина. Путь к леску проходил через полевой лагерь второго батальона того самого сто тридцать восьмого пехотного полка — однако все немцы по тревоге лагерь покинули и ушли на станцию. Так что во время забега разведка встретила лишь парочку дежурных по лагерю, которым тут же и не повезло.
— Хреновато — прокомментировал забег Иванов, — у меня только одна обойма к ТТ осталась. Ладно, дойдем до расположения — там перезарядимся.
— А у меня уже перезаряжать нечего — грустно констатировал Сидоров.
— Зато у тебя теперь оружие гораздо более для германца страшное — не удержался от подколки Вяземский. — Есть женщины в русских селеньях! — с выражением продекламировал он и примолк, вероятно продолжив творение гениального поэта про себя.
— Слона на скаку остановят и хобот ему оторвут — как-то совершенно не в тему отозвался Петров.
— Товарищи красные бойцы и красные командиры, — встрял в разговор Вайберг, — у меня возникли смутные подозрения, что немецкие фашисты начали нас преследовать. Может быть, продолжим беседу в расположении?
Бойцы по привычке встали, попрыгали — и медленно пошли обратно в сторону советских войск. Бежать не получилось: все очень устали и сил на новый забег не осталось. Не сберегли бойцы эти силы — понадеявшись, что назад идти уже не придется, все их истратили на пути к станции. Даже Сидоров притомился настолько, что был вынужден посадить Людмилу Константиновну на шею, как маленькое дитятко — нести и рацию, и батарейку в одной руке и у него уже не было сил.
К удивлению Иванова, и к еще большему удивлению Вяземского и Вайсберга, немцы их особо преследовать не стали, а, добежав до леска, постояли и повернули обратно в лагеря.
Причину столь странного поведения противника разведчики выяснили, лишь вернувшись в расположение. Возвращение оказалось триумфальным: Синеок, увидев ожидающую их в лагере знакомую радистку из штаба, радостно помахала рукой и радостно закричала:
— Эгегей, моя лошадка! Вот мы и дома!
А ожидавшая из радистка радостно захлопала в ладоши. Когда же бойцы, зайдя в расположение, повалились на землю, в Людмила Константиновна спрыгнула со спины носителя, ее подружка сообщила:
— Немцы по радио передали, что наступление отменяется, все войска должны немедленно приготовиться к отражению атак диверсантов. А еще…
За чаем, быстро вскипяченным Хабиббулиным, разговор зашел о прошедшем рейде.
— Ловко ты, рядовой Хабиббулин, стрелял! Прирожденный солдат! — похвалил бойца Вяземский.
— Пастух моя, не солдат. Овечка в горах пас. Ружьё, конечно, был: волк овечка ух как любит кушать!
— И много волков убил?
— Зачем убил? Ружьё был карамультук, сюда фитиль, мушка савсем нет. Зато громка стрилял, волк боится и убегай. Волк попадай никак, зато убигай. Моя вверх стриляй, чтобы овечка нечайна не попадать.
— А я тоже не стрелял раньше — задумчиво сказал Сидоров. — И не хотел. Специально на флот просился, знал, что на корабль не возьмут. Думал, научусь технику чинить, после армии работу хорошую найду…
— И я не хотел — вдруг продолжил разговор Вяземский. — Я до той войны счетоводом был, училище коммерческое закончил. Но как война началась, вольноопределяющимся пошел, чтобы не рядовым стать. Офицеров-то германец быстро проредил, вот самому офицером стать и вышло. Родители не одобряли…
— Мне немного довелось послужить, но давно уже, — продолжил Вайсберг, — призвали. Но какой из Моисея Лазаревича вояка? Вот победим — пойду опять игрушки детям делать… А вы, Людмила Константиновна? С рацией-то да под обстрелом не каждый справился бы!
— Учительница я, физики. Комсомольский призыв, учительские курсы. Потом институт закончила, заочно. В Минске работала… Муж на войну ушел, сыновья — тоже. Ну а мне что делать? Радистов, узнала, в армии не хватает, а я все же физику знаю, вот и попросилась. Три дня дали на изучение рации, потом к вам направили…
— А ты, Петров? — поинтересовался Иванов. Петров!
Петров, все еще валяющийся на земле у входа в расположение, немного повернул голову, одним глазом взглянул на командира и доложил:
— Ранен паровозом в спину.
— Это как паровозом? — удивился Иванов.
— Позвольте, я расскажу — снова вмешался Вайсберг. — Когда боцман Сидоров из своей пушечки пострелял по паровозным котлам, в одном из паровозиков шальной снарядик не пробил котелок, а забил, похоже, водяную трубочку. Вот паровозик и взорвался, а рядового Петрова колесиком от паровозика по спинке и стукнуло. Сам видел, помню, еще и удивился на то, как далеко колесики летать могут…
Договорить ему не удалось: на пороге появился особист.
— Лейтенант Иванов! Почему у вас боец валяется у порога на манер коврика для ног? Это вы намекаете, что командование недостаточно тщательно вытирает ноги?
— Никак нет, товарищ капитан, рядовой Петров ранен вражеским паровозом.
— Ясно. Я вот чего зашел-то… Этого — в госпиталь, а вы, за срыв вражеского наступления, все приговариваетесь к неделе отпуска. К исполнению приступить завтра в шесть утра. Вопросы есть?
Глядя в спину удаляющегося особиста и думая о том, что отпуск в разгар вражеского наступления может быть плохо истолкован другими бойцами РККА, Иванов тяжело вздохнул и пробормотал:
— Вот ведь попали!
На что граф Вяземский, сплюнув сквозь зубы на пыльную тропинку, ответил:
— Да.
А Сидоров подтвердил:
— Верно!
И лишь Петров ничего не сказал, потому что лежал в этот момент в медсанчасти.
7. Ни шагу назад
Иванов довольно долго ворочался на своем тюфяке, пытаясь уснуть, но получалось с трудом. Вайсберг, уступивший свою палатку Людмиле Константиновне, хотя и не храпел, но как-то противно свистел носом, и этот тихий, прерывистый посвист мешал спать сильнее, чем какой-нибудь богатырский храп. Но в конце концов сон сморил и пограничника.
Сон на войне совершенно иной, нежели в мирное время. На войне сон — это то, чего не хватает больше всего, и даже голод бойцам менее мучителен, чем постоянное недосыпание. К тому же во сне каждый — если повезет, конечно — возвращается в мирное время, где нет никакой войны, есть много продуктов и — главное — где можно, наконец, выспаться от пуза. Вот и Иванову снилось, что война закончилась, его — вместе со всей ротой конечно — отправили в санаторий на берегу моря, и там, в этом санатории, вся рота предавалась безмятежному сну — которому вовсе не мешал грохот штормового прибоя.
И даже когда огромный, как на картине Айвазовского, водяной вал ударил в стену спального корпуса санатория, Иванов не проснулся. Но когда этот корпус вдруг задрожал и начал рассыпаться на отдельные кирпичи…
Иванов открыл глаза. Снова где-то очень близко раздался сильный взрыв, и даже сквозь соломенный тюфяк лейтенант почувствовал, как вздрогнула земля. Дальше лежать смысла не имело, и он — вслед за проснувшимся секундой раньше Вяземским — выскочил из палатки.
