Андрей Ефремов - Кавказ в воде
Провёл ладонью по щетине на щеках как бы их вытирая, встряхнул головой отгоняя утомление. Вспомнились счастливые школьные годы: скучные изложения по «Войне и мир», наводящие тоску и скуку сочинения на тему о дружбе народов, проклятые алгебра с геометрией, как всем классом сбегали с уроков в кино, и мысли: скорей бы закончить эту школу, скорей бы стать взрослым и независимым, скорей бы… Как давно было это счастье, и воспоминания эти больше похожи на неправду, на сон, будто и вовсе всего этого не было.
Хизир прислушался к бормотанию полоумного старика, с отрешённым видом сидящим на молитвенном коврике напротив него:
— …Только Ты Всемилостив и Милосерден, только Ты в судный день единственный Властелин, — морщинистые руки старика привычно перебирают чётки, тело слегка покачивается, в такт словам двигается седая борода, — лишь пред Тобой мы колени преклоняем, только к Тебе о помощи и сострадании молим. Направь нас прямой стезею, которую Ты избрал для тех, кто милостью Твоею одарен, но не для тех, на ком Твой гнев и кто в неверии блуждает… — Люди говорят, этот старик — хафиз, то есть человек, знающий весь Коран наизусть.
Все уже давно покинули подвал: бомбёжка прекратилась, а Хизир всё не может оторвать своих глаз от старика. Горящий огарок свечи и умалишённый старик — вот где реальность, всё остальное — просто кошмарный сон. Конечно, кто же ещё может быть более сострадательней в этом мире, более милосердней, чем Бог? Весь мир сошёл с ума, все отвернулись от Него, вот, вот за что Аллах наказывает людей: Пророк предупреждал об этом: люди сами во всём виноваты.
— …Кто страшится гнева Бога и в незримое уверил, — продолжает старик, уже закрыв в молитвенном экстазе свои глаза, — молитву совершает по часам, и щедро раздает из своей доли, кто в откровение уверил, и в то, что до тебя ниспослано другим, и кто душою всей уверил в жизнь вечную. Только они идут прямой стезею Бога, лишь они восторжествуют. Но для неверных все равно, увещевал ты их или нет — в Аллаха они не уверуют никогда. Каждому Тобой дано право самому решать, как жить в этом мире…
Удивительно, почему все ушли, почему никто с трепетом и содроганием в сердце не остался послушать эти мудрые слова старика, или этого старика никто не слышит, как и все не слышат Бога?..
— Ты меня слышишь, Хизир!? — Хизир вздрогнул: старик немигающе смотрел ему прямо в глаза, прямо в душу, — ты меня слышишь?
— Слышу, деда[17], - ответил Хизир, — я тебя хорошо слышу.
— Твоя семья жива.
— Я знаю, деда, они на небесах…
* * *Роман Григорьевич Дилань: родился и вырос в Якутии, украинец, хотя и ничего классически хохольского в нём собственно и не имеется. Всегда коротко стриженный, голубоглазый блондин, ростом чуть выше среднего, но благодаря худобе выглядит долговязым, прекрасный охотник, знает всю тайгу и места где водится дичь. Болезненно щедрый и честный, с наивностью малого ребёнка полагает, что и все окружающие такие же, благодаря чему его бывает очень легко обмануть. Но вот лицо его подвело, ну никак не похоже на лицо доброго человека. Кривой уродливый шрам, проходящий от левого уха по всей щеке до края губы, полученный при задержании, на службе, вероятно и придаёт его физиономии выражение какого-то циника и садиста. Девушек никогда не охмуряет, они сами охмуряются.
Образован, прекрасный семьянин, имеет сына, отличный спортсмен, в связях, порочащих его… беспощаден… С этого момента поподробней, пожалуйста.
Одно время лейтенант Дилань состоял на службе в уголовном розыске. Начальником у него был некто Джават Исмаилов — бывший участковый, дорос до старшего инспектора УР по особо важным делам — «важняк». Джават — парень шустрый, опыта в работе не занимать, к любому делу подходит с творческой искоркой, постоянно находит какие-то новые необычные решения для разрешения залежалых «глухих» проблем, которых в работе УР обычно бывает предостаточно. Службу начал простым патрульным милиционером ещё в конце восьмидесятых. Отличался гостеприимством, какой-то особой кавказской «правильностью», был общительным свойским парнем, но при этом был крайне вспыльчив, свою горячность ему удавалось сдерживать с великим трудом — но это было заметно только близким друзьям.
Кабинет сыщиков находился в подвальном помещении старого здания ГОВД, рядом соседствовало невзрачное помещение, в котором уборщицы обычно хранят свой нехитрый рабочий инструмент.
И вот в суете забот стал Джават замечать странности в поведении своего подчинённого. Тот стал собирать, где попало: обрывки старых цепей, разных размеров металлические крюки, ржавые щипцы, щипчики, пассатижи, шило, раритетные старинные нерабочие кандалы, наручники, даже у какого-то казака выменял на литру самую настоящую нагайку.
Рома помалкивает и многозначительно посматривает на шефа, Джават же, потомственный кавказский интеллигент, прикрыв глаза густой чёрной бровью, делает вид, что под столом у Ромы этой странной коллекции не замечает, — неудобно как-то спрашивать, мало ли какой ориентации человек, всякое бывает, главное — что человек работает.
Но однажды, когда в кабинете откуда-то появилась вонючая лошадиная уздечка с подпругой, многозначительный Ромин взгляд окончательно вывел Джавата из себя:
— Мне, конечно, абсолютно наплевать на твой внутренний мир и убеждения, — переборов себя и изобразив в голосе сталь, сказал Исмаилов, — но убедительно тебя прошу, Рома, дорогой, убери ты свои прибамбасы куда подальше, не позорь нас, пожалуйста, люди же ходят… — сделав небольшую паузу, в которую, при желании, можно было бы вставить непозволительный для дагестанца небольшой матерок, закончил, — то-сё…
— Нет проблем, Джават, — отвечает Роман, — ща сделаем! — и, приоткрыв дверь, кричит уборщице, — тётя Маша, можно у вас в кабинете вещдоки оставить?.. Ага, само-собой, таки, на время…
Воодушевлённый утвердительным ответом, шустро задвигался:
— Учись, Джават, как с людьми разговаривать надо, — и, цитируя самого себя, — в кабинет, тётя Маша, на время… — приступил переносить своё барахло в «кабинет» уборщицы. Самым последним тащит в подсобное помещение старенькую, вероятно ещё довоенной постройки табуретку, предварительно сняв с него горшок с давно высохшим цветком, — ну, где на время, там и само-собой.
По истечении пары недель — времени вполне достаточным для того, чтобы забыть про инцидент, Рома, со своим другом Владиславом Сылларовым, проявив верх сыскного мастерства и рискуя как минимум своим здоровьем, задержали особо опасного рецидивиста, подозреваемого в ряде жестоких убийств, разве что никаких весомых подтверждений его вины, при этом, не имеется. Имеют место быть только незначительные косвенные доказательства и совершенно неуместные, не принимаемые слепой Фемидой в расчёт, нематериальные интуиция и догадки. Все сроки изоляции от общества на время дознания вышли, утром человека пора выпускать, — впереди ночь. Опера коллективно чешут репу: что за ночь можно сделать? Если выйдет на свободу, которая уже с утра ему по закону маячит — потом ищи ветра в поле?
— Щас я его расколю, — Рома для солидности взял со стола пару листочков бумаги, авторучку, — вы его в кабинет к тёте Маше заведите, а там я сам. — и, бросив на ходу, — главное психическая атака! — вышел.
— Давай, Рома, прояви себя! — бросил вслед Джават, — Родина тобой любуется, зелёной тебе дороги!
А что ещё делать прикажете? Хоть какая-то надежда.
Из ИВС привели бандюгу, тщедушного такого мужичка, завели в тесное подсобное помещение уборщицы.
Мужик заходит и видит такую картинку: на потолке тусклая лампочка в решётке, два грязных ведра с мрачной шваброй у стенки, табуретка, на которую человек с лицом профессионального садиста, даже не взглянув на вошедшего, вежливо предлагает присесть. У хозяина заведения рукава рубашки закатаны по локоть и своими жилистыми ручищами деловито раскладывает и перебирает на небольшом столике множество различных «пыточных» приспособлений — крюки, тиски, щипцы, пассатижи, шило. Кроме того, на стене слева, с перекладины свисают мрачные цепи и нечто непонятное, брезентово-кожаное — вероятно это то, чем можно зафиксировать живого человека буквой «зю». Наготове и бывшая в частом употреблении кожаная плеть, находящаяся явно в рабочем состоянии.
Конвой вместе с подозреваемым слаженно изображают на лицах изумление. Первым, конечно же, приходит в себя бандюга:
— Понял, всё скажу… — классический «момент истины»!
«Садист» искусно проявляет недовольство по поводу ускользнувшего из рук удовольствия, впечатлительного мужика сразу уводят, от греха подальше.
«Сказал» бандит в ту ночь про всё и, к великому удивлению оперов, про «всех». Работал то мужик, оказывается, не один! Группа подонков убивала людей даже за то, что те оказывались случайными свидетелями. Было раскрыто великое множество «висяков[18]».
