Вадим Данилов - Временно исполняющий
Ни часа покоя — такой была обстановка: ежеминутная готовность к удару противника и к контрудару, по нему. Поэтому поближе к огневым позициям переместились не только командиры дивизионов, но и командир полка. Майор Машковцев находился всего в полукилометре позади Ватолина.
Но моменты относительного затишья все же бывали. Это когда немцы или собирались с духом, готовясь к новой атаке, или, попытавшись уже продвинуться, откатывались назад. В такой момент Недайвода и принес это горестное письмо…
Над окопом провизжал снаряд, вернув Ватолина в сиюминутность: «Угодит сюда — конец всему, конец переживаниям, и окажется, что ничего не стоят они, эти переживания».
— Пойдем, — сказал старший лейтенант ординарцу и полез из окопа. — До блиндажа десять шагов.
Не десять шагов было до блиндажа, скорее— шагов двести пятьдесят. Все равно немного. И Ватолин, пригнувшись, побежал. Когда оставалось действительно шагов десять, уловил стремительно нарастающий свист.
Снаряд разорвался совсем близко. Ватолин попробовал подняться — тяжесть держала крепко. Вылез, стряхнул с лица землю, увидел неподвижного Недайводу. Перевернул его. Глаза ординарца еще жили, но не различали перед собой ничего. Губы шевельнулись:
— От чуете, як воно…
Хотел еще что-то сказать, а замолк. Выскочили Сахно с разведчиком и затащили старшего лейтенанта с ординарцем внутрь блиндажа.
Ватолин сидел на перевернутом ящике из-под снарядов, не в силах взглянуть на мертвого Недайводу. Надо было что-то предпринять. Немедленно! Немедленно хоть чуточку отвести нестерпимую боль! Бросил телефонисту:
— Командира четвертой батареи ко мне.
Вырвал нетерпеливо трубку.
— Как дела?
— Плохи дела, — ответил Синельников. — Второе орудие не работает.
— Почему?
— Некому работать. Никого не осталось.
— А сам?! Сам работай!
— Есть самому…
С недавних пор Синельников перестал различать день и ночь. Прежде на закрытой огневой позиции (какая же, говоря по правде, была там благодать!) ночью удавалось отдохнуть, более того — побренчать на гитаре, вспомнить Зою. Теперь не то! Теперь по ночам приходилось стрелять, а кроме того, одолевало начальство. Только стемнеет, обязательно кто-нибудь явится.
Первым четвертую батарею посетил Агафонов. Ему Синельников всегда был рад, а на сей раз — не очень: устал до крайности, копал вместе со всеми ямы для укрытий и таскал бревна. Комиссар осунулся, почернел, глаза колючие. И сразу начал придираться.
Сначала без слов, одним только взглядом заставил вытянуться по стойке «смирно» старшину.
— Почему опять пшенная каша?
— Ничего другого нет, товарищ комиссар.
— Как нет? А мне Зарахович сообщал, что получены макароны.
— Может, и получены. Да когда мне было за ними ездить?
— Ну-ну, — морщины на лице Агафонова побагровели. — Дайте мне повозку с ездовым, я попробую успеть… А вы — к орудию. Попробуйте еще и там не успеть!..
Затем Агафонов отправился осматривать укрытия. В одном обнаружил покачивающиеся бревна, велел все перебрать и уложить понадежнее. Заодно приказал вырыта ходы сообщения между орудиями и блиндажами и кольнул взглядом Синельникова.
— Сколько людей в расчетах?
— В одном три, в другом два человека.
— Значит, выйдет один из строя — и пушки нет.
— Почти.
— Почти… Не почти, а так и есть. Поэтому, считай, каждый боец — целый расчет.
Покончив с делами, залезли в блиндаж, предназначенный для Синельникова и санинструктора Васинского, считавшегося теперь чуть ли не самым главным после командира батареи. Агафонов лег на попону и, глядя в потолок, молчал. Синельников счел нужным завязать разговор:
— Товарищ старший политрук, долго еще фрицы давить нас будут?
— Давить? Будут давить, пока мы их не задавим.
— Трудно нам… А что сегодня будет?
— Бой, наверное, будет. Что же кроме… А насчет трудно… Еще труднее, Сеня, в Сталинграде. Вот там действительно трудно. Утешайся тем, что фрицы на нас давят, А могли бы в Сталинград эти танки перебросить и там еще сильнее давить. Понял? Мы не позволяем!
Заснули на часок, когда забрезжил рассвет…
А через сутки как снег на голову пожаловал политрук Гиглавый, вооруженный автоматом. Рассердился на отсутствие должной бдительности, поскольку наблюдатели выглядели сонными и не, выскочили при его появлении. Сделал замечание насчет маскировки: надо добиться, чтобы торчащие из-под укрытий стволы орудий абсолютно не были видны. Смягчился, когда попал в блиндаж:
— Ого, как устроились… Здорово. Молодцы. Тут, пожалуй, и бомба не возьмет.
— Не возьмет, — кивнул Синельников. — Ни в жизнь.
Гиглавый с подозрением покосился на него:
— Все насмешки строишь, лейтенант. — Еще раз внимательно оглядел накат. — Ну бомба, положим… А снаряд не пробьет. В общем и целом хвалю!
Семен так и не понял: то ли политрук обрадовался тому, что артиллеристы добротно оборудовали свою огневую позицию; то ли возможности самому укрыться. И решил, если он останется ночевать, попону ему не предлагать» Но Гиглавый, не дожидаясь, сам взял ее, свернул вчетверо, положил на заменявший стул обрезок бревна, сел, с удовольствием закурил. И только теперь заметил санинструктора Васинского.
— А ты что здесь делаешь?
Васинский замялся. За него ответил Синельников:
— Мой помощник.
— Вон как… Других помощников нет?
— Других нет. Другие — кто на том свете, кто в госпиталях.
— Да-а, — сокрушенно вздохнул Гиглавый. — На войне без потерь не бывает, тем паче на такой войне… Но потери должны быть оправданными…
— Должны, — поддакнул лейтенант.
— …За одного нашего надо убивать трех.
— Как минимум, — поддержал Семен.
Политрук смолк: командир батарей продолжал явно «строить насмешки». Но что он, Гиглавый, мог сейчас поделать с лейтенантом, который когда-то и в штабе полка вел себя непочтительно? Накричать на него? Не поможет. Он не такое слышал и видел здесь, на сплошь усыпанном воронками склоне высоты, с которого скатишься — и вот она, как пишут в многотиражке дивизии, легендарная, а более того — страшная Атуевка.
Политрук счел за благо переменить тему разговора и задержался взглядом на лежавшей в углу гитаре.
— Эге… А это откуда? Откуда гитара, лейтенант?
— Так, по случаю досталась.
Политрук взял инструмент, повертел, поднес поближе к глазам, ощупал и, кажется, даже понюхал.
— Что же за случай такой?
— Обыкновенный… Как выражаются авторы некоторых статей, случай из фронтовой жизни.
— Интереснейший случай, — озадаченно произнес политрук. — А ты что, играешь?
— Бренчу иногда.
— И поешь небось?
— Отчего же не спеть, особенно при бомбежке…
Поговорить Гиглавому не удалось. В двери показалась голова адъютанта- командира полка и тут же исчезла. Синельников кинулся встречать высокое начальство. А снаружи уже несся зычный голос майора Машковцева:
— Гиглавый, ко мне!
Тот устремился на зов.
— Все болтаешься? — спросил командир полка, окинув взглядом политрука.
— Так точно, товарищ майор, — отчеканил Гиглавый.
Майор укоризненно покачал головой.
— Вот что… Марш в третий дивизион. Там Борейшо с комиссаром ранены. Будешь пока за комиссара. А тут нас хватает…
Синельников обрадовался: хорошее приказание отдал командир полка.
Выдвинув свой передовой наблюдательный пункт к месту боев, командир артиллерийского полка провел свою связь непосредственно в батареи. Крытый окоп для связистов появился и возле пушек Синельникова.
За окопом лейтенант, проводив майора Машковцева, разглядел в сумерках маленькую фигуру бойца, тащившего за спиной раскручивающуюся со скрипом катушку кабеля. Боец споткнулся, упал на колени, снял со спины катушку, взялся за нее и поволок по земле.
— Зоя!
— Я, Сеня, я, — послышался жалобный писк.
Девушка села и толкнула, ногой катушку. — И вдвоем: не утащишь.
— Давай помогу.
В окопе они сидели рядышком, прижавшись друг к другу, и разговаривали почти в полный голос.
— Еле выпросилась сюда. Не в тыл ведь выпрашивалась. А начальник связи говорит: там тебе трудна будет, пожалеешь. Пусть трудно, все равно, лучше. И с тобой встретилась. Правда, хорошо?
— Хорошо, Зоя. Очень хорошо, — Семен был уверен, что лучше, чем в эту минуту, ему никогда не было.
— Одно плохо, — сокрушалась девушка. — Кат тушка как камень. Тянет назад и скрипит, скрипит… Мне бы снайпером. Я из малокалиберки здорово стреляла… Ты о чём думаешь, Сеня?
— О тебе.
— Неправда. Тебе бежать надо, ждут? Иди, Сеня. Нам тоже пора линию проверить. Увидимся, рядом ведь теперь. Иди.
А с рассветом снова раскололось небо и началась грохочущая круговерть…
