Вадим Данилов - Временно исполняющий
Азарт и на войне — азарт. Тем более азарт батарейцев, стрелявших до сих пор исключительно с закрытых позиций и не видевших, куда стреляли. А тут все на виду: совсем, оказывается, нестрашные самоходки, мечущиеся, ползущие, не знающие, где спрятать головы, немцы, перевернутый пулемет… Вот что значит внезапность и гай называемый «прямой выстрел», когда до цели рукой подать!
— В укрытие! — срывающимся голосом снова приказал старший лейтенант. Однако укрываться уже не было смысла.
Нашлось слабое место в командирском решении о заведомо рискованной операции, нашлась та частность, которая позволила врагу отыграться хотя бы дорогой ценой. Она и не могла не найтись— на войне как на войне. Но эта частность оказалась существенной, поскольку ее не предвидели командиры батареи и дивизиона.
В то же утро и в тот же час враг предпринял и свою операцию — разведку боем, расчистил узкий проход в минных полях левее полосы обороны батальона Просолова и бросил танки с пехотой. Пехоту остановил соседний батальон, а танки, изменив курс, устремились к батарее, представившейся им, судя по всему, самым удобным объектом для атаки. Один из них появился метрах в ста от позиции Плотникова.
— Разворачивай! — он сам ухватился за станину — помочь Бармасову и второму бойцу развернуть пушку. Но пулеметная очередь повалила его.
— Плотников! Плотников!! — закричал Заруднев, бросился к сержанту и… исчез: его разметал орудийный выстрел в упор…
Пятнистая громада, урча, тяжело переваливаясь, утюжила траншеи. Орудие Весенина ударило ей в хвост — повалил густой дым. Весенин тоже хотел развернуться, чтобы встретить другую подползающую сзади громаду, и не успел: она подмяла и его, и тех, кто был рядом, и последнее орудие пятой батареи. Подмяла, но и сама не ушла — ее закидали гранатами бойцы батальона.
…Незадолго до сумерек командир стрелкового батальона Просолов вышел осмотреть участок обороны. Прислушался — тишина, не стучит по брустверу разрывными пулями крупнокалиберный фашистский пулемет, уничтоженный батарейцами. Просолов сел на уцелевшую станину пушки Плотникова, увидел торчавшие из земли пальцы, непроизвольно взялся за них и тут же отпустил — оторванная кисть руки. Снова взял, поднес к глазам, разглядел татуировку — «Витя». Это было все, что осталось от щеголеватого командира батареи.
15
Поля прислала письмо — единственное печальное из всех присланных ею до сих пор. Она сообщала, что в поездке где-то в прифронтовой зоне во время бомбежки погиб Костин отец и ее брат — Сергей Павлович. Пришла похоронка и на ее мужа, убитого в Сталинграде. «Дорогой мой Костя, — писала тетка, — мы с тобой остались совсем-совсем одни. Береги себя…»
До Ватолина не сразу дошел смысл этого «совсем-совсем». События последних дней окончательно отдалили от него все, что было когда-то там, в том мире, кажущемся теперь не настоящим, а призрачным.
Совсем-совсем не стало пятой батареи, в которой Ватолин начинал свою командирскую службу, люди которой, пока жили, представлялись ему ничем не примечательными. А теперь стоят перед глазами, заслоняя других. Совсем-совсем ушел Заруднев, неунывающий, преданный товарищ. Только теперь Ватолин понял, что люди, с которыми он так или иначе сталкивался в эти тяжелые месяцы, стали родными.
Две недели назад его вызвал к телефону командир полка:
— Хабарова у нас забирают. Подумайте, кем временно заменить.
Вскоре явился сам Хабаров, ставший недавно капитаном, сообщил официально, что «отбывает для прохождения дальнейшей службы в должности начальника штаба вновь формируемого артиллерийского полка». И неофициально:
— До свидания, Константин Сергеевич. На мое место советую назначить Сахно.
И ни в голосе, ни во взгляде не было и намека на сознание собственного превосходства: смотрите, дескать, какое повышение. Наоборот, голос и взгляд были столь же бесстрастными, как прежде.
— Сахно… Да-да, конечно, — машинально проговорил Ватолин совсем так же, как отвечал Хабарову когда-то, когда был новоиспеченным, робеющим командиром дивизиона.
Он вспомнил тот день и тот доклад: конечно же, за сухостью начальника штаба скрывалось желание не подать вида, что он замечает смущение, растерянность лейтенанта, помочь ему побыстрее освоиться. И потом сколько раз он помогал ему входить в курс дел, и никто бы не сказал, что он учит или даже советует. Нет, всего лишь докладывает сведения и факты, которые командир дивизиона мог не учесть или упустить из виду, а он, начальник штаба, в силу специфики своей должности, обязан всегда учитывать и иметь в виду.
— До свидания, Иван Никанорович, — Ватолин пытался улыбнуться. — Успехов вам.
— А вам вдвойне… И не поминайте лихом.
— Зачем же лихом?
— Это так, к слову… Сказать откровенно, надеюсь, что помянете добром, как и я вас. Вы чего-то не знали и не умели й теперь еще не умеете. Но умеете учиться, поэтому мне не было трудно…
Хабаров смолк, будто устыдился собственного многословия и тона, которого прежде в разговорах с командиром дивизиона не допускал.
Крепко стиснул старшему лейтенанту руку и вышел.
Неделю назад Костя в своем командирском блиндаже, к удивлению, застал Павельева, которому по всем статьям надлежало находиться на наблюдательном пункте.
— Почему здесь?
— А где мне быть?
— В Атуевке!
— Зачем? Ради проформы? Снарядов-то нет.
Павельев не походил на себя: не доложил о состоянии своего подразделения, даже не поднялся с топчана, продолжал сидеть с расстегнутым воротом и глядеть с напускной бесстрастностью. Ватолин почувствовал, что закипает. Вот он, единственный, не желающий ставить себя на одну доску ни с кем, ни с живыми, ни с мертвыми, не желающий исполнять свои обязанности на том основании, что он якобы выше многих, хотя эти многие уже выполнили свой долг до конца.
До точки кипения, однако, не дошло. Помешала другая мысль: как бы поступил на его, Костином, месте майор Машковцев? Закричал бы: «Встать! Слушайте мой приказ!» А майор Кормановский? Неизвестно. Во всяком случае не сказал бы: «Очень тебя прошу». Таким он этого не говорит. Да у него и нет таких. А если и есть, то ни в каком случае майор не позволит себе разговаривать с ними в подобном тоне.
Кормановский и Ватолин — величины несоизмеримые. Один — командир с большой буквы, второй не стал и обыкновенным командиром, если с ним разговаривают в таком тоне. Не смог стать. И, кроме самого Ватолина, никто в этом не виноват.
Костя опустился на топчан рядом с Павельевым.
— Вот это правильно, — одобрил тот. — Посиди. А то спешишь все куда-то. Спешить не надо — ничто и никуда не денется, все будет там же и в том же состоянии. Ты говоришь «должен». Согласен, я должен то-то и то-то. А кто мне должен? Почему, скажем, не отведут нас на отдых? Да потому, что это не входит в расчеты начальства, потому что мы обречены.
Павельев встретился с недоуменным взглядом командира дивизиона и продолжал:
— Да, обречены. Именно. Потому и снарядов в обрез дали, ровно столько, чтобы стрелять прямой наводкой. А стрельба прямой наводкой — это стрельба по себе, вот как Заруднев… Кстати о Зарудневе. — Павельев схватил лежавшую рядом армейскую газету. — Отличился человек, жизнь отдал, а что о нем написали? Ни-че-го! Ни слова. Пишут о каких-то разведчиках, притащивших «языка», о снайпере, подстрелившем фрица. А скользко я подавил огневых точек? И ни гу-гу… Не на нас делает ставку высшее командование.
Павельев махнул рукой, вздохнул и смолк. Воспользовавшись паузой, Ватолин спросил:
— Неужели веришь в это?
— Верю, потому что знаю! — с вызовом взглянул на комдива Павельев. — И не верю в некоторые так называемые истины…
Ватолин не стал возражать, хотя и вертелись на языке слова: «А я верю. И Заруднев верил, и Плотников, и Долгополых…»
Спокойно спросил:
— Не надоело рассуждать?
Павельев забоялся, видно, опасной темы:
— Человек обязан рассуждать.
Так ничего и не возразив, Ватолин направился к выходу. У самой двери задержался:
— Вот что, товарищ старший лейтенант: как только стемнеет, отправляйтесь в Атуевку!
17
Полино письмо Ватолин читал, сидя в тесном неглубоком окопчике. Вокруг были такие же окопчики. Их выкопали наспех, когда три оставшиеся в дивизионе орудия заняли позицию для стрельбы прямой наводкой на обращенном к противнику склоне высоты. Правее стоял Борейшо со своими батареями. На закрытых позициях остался только первый дивизион, прикрывавший дальние подступы к полосе обороны.
Полоса эта расширилась. Образовались бреши, в которые немцы, все еще пытавшиеся наступать, бросали танки с пехотой. Днем они, случалось, просачивались через Атуевку, доходили до речки и, неся большие потери, переправлялись через нее. Ночью подразделения стрелковых полков с помощью артиллерии вытесняли их. А утром все начиналось сызнова.
