Эллио Витторини - Люди и нелюди
«Что за слово? — говорит старик. — Ты еще спрашиваешь?»
Старик обращается к другим мертвецам. «Они думают, — говорит он им, — что нужно какое-то слово».
«Значит, не нужно даже слова? — спрашивает Берта. — Это такое слово, что его не следует произносить?»
На этом Берта останавливается, никто больше не отвечает ей, она оборачивается и ищет в толпе, где же Эн-2.
LXVI
Эн-2 поставил велосипед педалью на тротуар и подбежал к ней.
Но Берта, едва заметив его, еще быстрее двинулась навстречу, продираясь сквозь толпу.
— Знаешь, что можно подумать? — сказал Эн-2.
— Что?
— Что меня к тебе приворожили.
— И меня к тебе. Разве не так?
— Это нас и связывает.
— А разве между нами есть что-нибудь еще?
— Сдается, что есть.
— Что же?
— Что я всегда встречаю тебя, когда дохожу до предела.
— Как до предела?
— Когда хочу погибнуть.
Берта неотрывно смотрела на него, глаза у нее были такими же, какими она вглядывалась в убитых.
— Ты хочешь погибнуть?
— Сейчас? — спросил Эн-2. — Сейчас совсем наоборот. Вот это и кажется мне колдовством. Что как только я дохожу до предела, так обязательно встречаю тебя, и все становится наоборот.
— Каждый раз, когда ты меня встречаешь? И так всегда было?
— Почти каждый раз. Как будто то самое колдовство, которым меня к тебе приворожили, посылает мне тебя, чтобы я мог начать все сначала.
— А до этого тебе хочется погибнуть?
— Да, погибнуть с теми, кто гибнет у меня на глазах. Перестать сопротивляться.
— Но почему? — воскликнула Берта. — Ведь никто не гибнет! Где ты видишь погибших?
— Я знаю. Когда ты со мной, мне кажется, что ничто не погибло.
— Почему же ты меня не ищешь? Почему ты никогда не хочешь отыскать меня? Почему ты не искал меня все эти дни? Как ты можешь меня не искать?
— Тебе хотелось, чтобы я тебя искал?
— Я каждый день приезжала в Милан.
— Ждать, что я тебя отыщу?
— Что ты меня отыщешь, позвонишь мне. Я сама тебя искала.
— Искала меня?
— Я и сейчас тебя искала. А что я тут делала, по-твоему? Искала тебя.
LXVII
Они медленно побрели прочь от площади по бульвару, который ведет к Римским воротам; она шла об руку с ним, как шла уже много-много раз, а он вел велосипед за руль.
— Ты будешь в Милане после обеда?
— Я и сейчас в Милане.
— Но сейчас тебя ждут к столу.
— Кто?
— Эти твои родственники. Ведь ты завтракаешь у родственников?
— Ты хочешь, чтобы я пошла к ним завтракать?
— Ох, Берта, — сказал Эн-2, — значит, тебе не так уж важно идти к ним?
— Но ведь я тебя искала, а не их, — ответила Берта.
Через все утро, проведенное в Милане: возле мертвецов и в Парке, в одиночестве среди безлистных деревьев, с глазу на глаз со стариком в Парке и с нагим стариком под памятником, — через все это утро протянулся обильный поток слез, который сейчас внезапно полился вновь, как будто достигнув своего устья, хотя казалось, что он уже иссяк. Пусть лицо Берты сияло, все равно этот поток струился в ней, словно подземная река, и теперь он вышел наружу, как раз в тот миг, когда показалось, будто он исчез совсем, этот широкий безбурный поток, уносивший ее, поток чувств и покоя, блаженного покоя, похожего на ту чистую жизнь, которой хотели мертвые.
Она прижалась лбом к плечу Эн-2 и долго плакала на его плече. Их видели все прохожие: мужчину, поддерживавшего рукой велосипед, и женщину, которая плакала у него на плече; но смотревшие на них люди возвращались оттуда, где были мертвецы, и потому не удивлялись.
Перестав плакать, Берта спросила:
— А мне нельзя сесть на раму?
Он вспрыгнул в седло и посадил ее на раму.
— Ты устанешь, — сказал он.
— Отсюда далеко до твоего дома?
— Нужно проехать через весь город. Мы сейчас ведь возле Римских ворот.
— Когда устану, я слезу и пойду пешком.
Они проехали часть пути по мертвым улицам: за Римскими воротами они направились к кольцу Навильо, потом по кольцу к Сан-Лоренцо, к Сант-Амброджо, к церкви Благодати, все время по мертвым улицам, между разрушенными домами, под золотым, как октябрьские листья, зимним солнцем, и каждую минуту он спрашивал:
— Ты не устала? Не хочешь слезть? Если хочешь, пойдем пешком.
— Нет. Поедем дальше, — отвечала Берта.
LXVIII
Она сказала ему, что устала, только когда они выехали на обитаемые улицы вокруг Северного вокзала, и оттуда они двинулись пешком; они шли и молча глядели друг на друга, пока не добрались до виадука над колеей Северной дороги.
— Пройдем через Парк? — спросила Берта.
— Только по наружной аллее, до Симплонских ворот.
— А не хочешь зайти поглубже?
— Зайдем поглубже.
Они вошли за ограду, где были разрушенные павильоны, теперь Берта вела Эн-2, и они прошли по аллеям, с которых развалины видны были лишь издали.
— Я тебя и здесь искала.
— Здесь, в Парке?
Из развалин, среди высоких деревьев, поднимался дым.
— Ты видишь дым там, в глубине? — спросила Берта.
— Вижу.
— Я здесь уже была сегодня.
— Наверно, это бездомные готовят себе что-нибудь поесть.
— Пойдем, — сказала Берта. — Уведи меня.
— Хочешь, я опять посажу тебя на раму?
— Посади.
Он посадил ее на раму.
— Поедем быстрее, — сказала Берта. — Надо и нам приготовить что-нибудь поесть.
Она опять была такой же, как на площади перед мертвецами, лицо ее сияло от какого-то внутреннего воодушевления, и ему казалось, что у него прибавляется сил и он может быстрее крутить педали оттого, что нужно везти Берту.
— Нам не придется больше ждать?
— Не придется.
— Значит, ты моя жена?
— Жена, если ты согласен взять меня в жены. Ведь ты согласен?
— О, ты всегда была моей женой.
— Я стала твоей женой только с сегодняшнего утра.
— Ты всегда, всегда была моей женой.
— Только с сегодняшнего дня. С этой минуты.
LXIX
Они шли вдоль Симплонского проспекта и не разговаривали больше. Вдруг Берта указала рукой куда-то.
— Кажется, что там видны горы.
— Кажется? Если их видно, значит это горы.
— Разве горы видны из Милана?
— А ты их не видишь? Видны, конечно.
— Никогда не знала, что отсюда можно их увидеть.
— А ты знала, что ты моя жена? Не знала. А ты моя жена.
— Я и не была твоей женой, пока об этом не знала.
— Нет, была.
Они поравнялись с его домом, он взял велосипед на плечо, они поднялись, вошли в комнату.
— Ты всегда была моей женой, — сказал Эн-2. И поцеловал ее. За окнами, высоко над домами, в глазах неба все еще видны были белые и голубые вершины гор, парившие над землей, — далекие горные снега.
— Разве ты не была моей женой всегда? Была!
Он снял с крючка женское платье, которое висело за дверью.
— Видишь, твое платье? Значит, ты всегда была здесь.
— А горы? — спросила Берта. — Ты всегда их видел?
— Всегда.
— А мертвые?
— И они были всегда.
— А синие глаза?
— Синие глаза?
— У кого, ты всегда говорил мне, были синие глаза? У твоего отца? Когда ты был маленький?
— Это была ты.
— Глаза твоего отца — это была я?
— И ты была моим детством.
— И твоим детством тоже?
— Ты была всем. И была и есть. Всем, что было моим.
— Всем?
— Да, всем, что было и есть.
— И твоей женой?
— Моей женой. Моей бабушкой и моей женой. Моей матерью и моей женой. Моей дочерью и моей женой. Горами и моей женой.
— А тот человек? — спросила Берта. — Кем я была тому человеку?
— Почему ты должна быть кем-то тому человеку?
— Но кем-то я ему приходилась. Не то почему же я была с ним? Кем-то я ему была.
— Зачем тебе об этом думать? — сказал Эн-2.
— Тогда давай приготовим чего-нибудь поесть.
LXX
— Верно, — сказал Эн-2. — Приготовим чего-нибудь поесть.
Он открыл одну из дверей.
— Здесь у меня кухня.
И он показал ей в шкафу все, из чего можно было приготовить пищу.
— Мы не купили хлеба, — сказал Эн-2. — Я сейчас сбегаю за хлебом.
Он снова поднял на плечо велосипед и вышел, а Берта осталась за окнами одна — думать о себе и о том, другом мужчине, почему она была с ним и кем она ему была.
Кем же она была ему, кем? Она видела голубой снег в горах, видела зиму — этот снег, и снег на крышах под окнами, и голый Милан, и нагие поля вокруг Милана, и золотое, как октябрьский лист, солнце; еще она видела все, что называл ей Эн-2, когда говорил, чем она была для него и раньше и сейчас, и спрашивала себя, кем она была для того, другого мужчины. Кем? Она видела платье, что висело за дверью, этому платью было десять лет, и оно тоже было ею, а она эти десять лет оставалась с другим. Почему она десять лет была с другим? Кем она была ему?
