Эллио Витторини - Люди и нелюди
Казалось, только этим он сейчас и занят. Он пнул ногой молокососа, вставшего с земли, и крикнул в последний раз:
— Кто это тут не людоед?
Но голос у него звучал сдавленно, его собственные приятели смеялись над ним. Берта видела, как он, держа себя за нижнюю челюсть одной рукой, другой шарит во рту, засунув пальцы чуть ли не до глотки, откинув голову назад и раскачиваясь всем телом. Берта даже не думала о том, что с ним; она поглядела на него — и забыла о нем и о его вопросе. Она смотрела на пятерых мертвецов так, словно они прошли через смерть и вернулись живые, но живые как-то по-иному: они сидят на земле у стены, они могут слушать, могут воспринимать вопросы, которые им задают, и даже нарушить молчание, заговорить, ответить.
LXII
С солнечной стороны, где лежало пятеро убитых, она перешла к тем четверым, что вытянулись на тротуаре в тени, тем, среди которых были двое подростков, накрытых одним одеялом. Потом она перешла к тем, что лежали на проспекте, и вновь увидела девочку и мужчину рядом с нею; потом приблизилась к тем, что лежали у подножья памятника, и увидела голого старика и женщину в розовой грации.
Она снова смотрела на них, снова узнавала их: мужчин в лохмотьях, тех женщин, тех девочек, наконец, того старика. Она словно видела их недавно живыми и теперь опять видела их живыми, но живыми по-иному: они прошли через смерть и вернулись к жизни, но к жизни иной, особой; и теперь все они в состоянии выслушать то, что она может у них спросить, в состоянии приподнять голову с земли и дать ей ответ от полноты своего нового знания.
В толпе перед памятником человек в домашних туфлях стоял на коленях, склонившись и упершись руками в землю. Он словно хотел прикрыть нагого старика своим телом. Трое или четверо ополченцев из тех, что ели поодаль, подошли ближе. Они наблюдали, что собирается делать этот человек.
— Что это ему неймется? — говорили они.
Эн-2, держа велосипед за руль, стоял там, где человек в домашних туфлях оставил тележку. Он смотрел оттуда на то, что творилось у памятника; он был достаточно высок, чтобы видеть через головы густой толпы лица убитых, видеть ополченцев, но ему не был виден стоящий на коленях человек в домашних туфлях. Он видел танки, видел занятых игрой белобрысых парней и голого старика, видел одного из своих людей — Сына Божия, который старался растолкать сжавшую его толпу, снова увидел Гракко, но ему хотелось посмотреть, что делает человек в домашних туфлях, а тот не был ему виден.
Он подошел ближе, ведя за собой велосипед, поднялся на тротуар и увидел, что среди ополченцев началось движение. Послышались голоса:
— Этот был там сегодня ночью. Я узнал его.
Человек в синих домашних туфлях отпирался с испуганным лицом; это не был один из его товарищей. Он был худой, темнолицый, тот самый, что недавно прошел мимо него, зажав в пригоршнях каштаны. Эн-2 подумал о том, как бы помочь ему.
Он увидел, что человек отскочил в сторону, и решил, что можно отдать ему велосипед.
Но человек, убегая, выбрал неверное направление, он мчался прямо к белобрысым парням возле одного из танков, и Эн-2 подумал, что уже не сможет помочь ему, не сможет никогда никому помочь, ему нечем помочь людям, и он пришел в отчаяние, теперь уже из-за беглеца, ему хотелось погибнуть вместе с ним, покончить со всем этим, снять с себя этот долг — знать обо всех гибнущих; но вдруг среди тех, кто стоял полукругом перед убитыми, он увидел женщину, которая не обернулась, как другие, чтобы следить взглядом за убегавшим, но продолжала смотреть на мертвецов, подняв голову, ибо для нее ничего не погибло, она была поглощена тем новым, что узнавала сейчас, и лицо у нее было воодушевленное. Эн-2 узнал Берту.
LXIII
Оглушительный звук, всколыхнув леса, обрушив обрывы, вдруг долетает к нам. Он наполняет человека, как собственный звон наполняет колокол.
Берта?
Он увидел ее. Ему хочется подбежать, быть рядом. Но он остается на месте — посмотреть, что с нею происходит.
«И ради меня тоже?» — спрашивает она убитых.
Она спрашивает, умерли ли они также и ради нее. Она спрашивает у пятерых на солнечной стороне, спрашивает у четверых, среди которых лежат подростки под одним одеялом, спрашивает у девочки и у тех, кто рядом с ней.
«И ради меня тоже?» — задает она вопрос девочке. И девочка говорит: «Она хочет знать, умерли ли мы также и ради нее». Она говорит это мужчине, к которому обращено ее лицо с той минуты, как она умерла. И он говорит девочке; «Ответь ей сама». — «А разве мы не отвечаем ей? — возражает девочка. — Разве мы не лежим здесь вот уже сколько времени и не твердим ей об этом?» Потом, как будто рассердившись, она обращается к Берте: «Конечно, ради тебя тоже. Ты хочешь, чтобы наша смерть не коснулась тебя? Да, мы умерли и ради тебя».
Пятеро на солнечной стороне согласно кивают головой.
«Ведь это так просто! Не стоит об этом даже говорить».
И подростки молча говорят ей о том же. «И ради тебя, — отвечают они. — Конечно».
LXIV
Но Берта упорно задает свой вопрос.
Она стоит перед семерыми убитыми у подножья памятника и хочет узнать то же самое и от них. Узнать снова то же самое. Словно она не может поверить, что это так.
Она задает тот же вопрос старику, хотя он и наг.
«И ради тебя, — отвечает старик. — И ради тебя, дочка».
«И ты сам — ты тоже умер ради меня?»
Берта не понимает, что с ней творится, она полна какого-то воодушевления, но вместе с тем и стыда.
Вот она перед ними со всей своей жизнью, со всем тем, что казалось ей важным, что она считала добротой, долгом перед миром, честью, чистотою. Десять лет она твердо стояла на этом сама и столь же твердо удерживала мужчину, который был с нею рядом, но сейчас она больше не гордилась этим, даже стыдилась этого перед лицом убитых. Много ли стоит это перед их лицом?
Это смехотворно, потому что перед нею они — такие, какими их бросили здесь.
Что же это было? Истинным было только немного благочестия в самом начале; все остальное было нагромождено лишь для того, чтобы оно не исчезло слишком скоро. Или тут было что-то другое? Боязнь быть доброй, боязнь осмелиться, упорство в этой боязни, упорное желание остаться связанной, смириться, не бороться?
Истиной было то, чего она не хотела; и добротой — то, чего она не хотела; и долгом перед миром, и целомудрием было только то, чего она не хотела. Она увидела это перед лицом умерших ради того, чтобы жизнь стала более чистой.
То, за что они умерли, и то, ради чего она жила, не имеет между собой ничего общего. А они все-таки говорят, что умерли и ради нее тоже. Почему?
Это и наполняет ее воодушевлением и смятением.
Она не в силах вынести их взгляд. Как можно пережить это — что их смерть коснулась и тебя? Что сделать, чтобы стать одной из тех, ради кого они умерли?
«И ради меня тоже?» — опять спрашивает она.
Но они всякий раз отвечают ей одно: конечно, и ради нее тоже. «Ради всех людей на свете», — отвечают они.
Чего же они хотят?
Чтобы жизнь людей стала чище. А для того чтобы она стала чище, нужно, чтобы каждый стал свободным, правда? Что может сделать каждый, чтобы мир сделался чище? Стать свободным?
И она? Она тоже?
Ведь они хотят, чтобы она тоже сумела стать свободной?
Их воля воодушевляет Берту, и лицо ее сияет.
LXV
«Но как?» — спрашивает она.
Она не знает, как стать свободной. Существует ли для каждого свой особый способ? Ведь каждый связан на свой особый лад!
Теперь она переступает порог того, что знаменуют собой мертвецы. К тому новому знанию, которое она получила от них, присоединяется, выйдя из тайников, такое же знание, которое сложилось в ней самой за те десять лет, что она отказывала Эн-2. Это знание она получила от них, а может быть, нашла его в себе. Она может научиться и у них и у себя самой, как стать свободной.
Для каждого свой особый способ?
«Есть одно-единственное слово», — говорит ей старик.
«Скажи, какое слово, — говорит Берта. — Оно развязывает все путы?»
«Да, все путы».
Все путы можно развязать одним-единственным словом? Это ли хочет сказать старик? Но чьи путы развяжутся? Те, что связывают сыновей с отцами? Или отцов с сыновьями? Или братьев с братьями? Это слово развяжет все путы, связывающие людей между собой, и даст им одну-единственную связь — связь через правду. Это ли он хочет сказать?
«Я знаю, что ты говоришь, — шепчет Берта, — я знаю».
Он хочет сказать, что это слово даст людям одно: все, что они ни станут делать, будет правдиво. Разве не это он хочет сказать?
Берта глубоко дышит. Она думает о глазах старика: они прикрыты веками, но ей кажется, что они должны быть синими.
«Что же это за слово?» — говорит она.
«Что за слово? — говорит старик. — Ты еще спрашиваешь?»
