Алексей Ивакин - Десантура-1942. В ледяном аду
– Ничего не понимаю! Объясните, лейтенант Олешко!
Тот совершенно по-граждански пожал плечами:
– А что тут объяснять, товарищ подполковник. Мы с Наташей любим друг друга. И хотим пожениться.
– Давно?
– Очень. Уже два дня.
Тарасов прикусил губу. Два дня на войне – это вечность. Да еще и в тылу врага…
– Свадьбу отложу, – ответил он, прищурившись. – Завтра операция. Когда выйдем в наш тыл, тогда и будем вас женить. Всей бригадой.
– Нет! Мы сегодня хотим! – Наташа вышла вперед и упрямо посмотрела на Тарасова. – Завтра может быть поздно.
Подполковник не успел ответить. На его плечо опустилась исхудалая рука Мачихина:
– А они правы, Ефимыч… Завтра может быть поздно… Отойдем?
– Ждите, – бросил влюбленным Тарасов. И отошел с комиссаром шагов на десять, мешая трофейными ботинками грязь и снег новгородских болот…
– Как думаешь? – шепнул Наташе лейтенант Димка Олешко, научившийся целоваться позавчера. Научившийся убивать месяц назад…
– Комиссар уговорит, – шепнула ему переводчица, техник-интендант третьего ранга Наташа Довгаль.
– Думаешь?
– Думаю…
– Люблю…
– И я…
Они яростно сцепились руками, ожидая разговора – нет! Приговора! И смотрели, как подполковник, сложив руки за спиной, молча кивал бурно жестикулирующему комиссару.
Потом буркнул что-то, развернулся и рявкнул на адъютанта:
– Писаря сюда!
А потом резким шагом подошел к Кузнечику с Наташей.
– Рота в курсе?
– Так точно, товарищ подполковник! – вытянулся Олешко. А Довгаль добавила:
– Как же не в курсе-то…
– Как бойцы отнеслись? – спросил подошедший за комбригом Мачихин.
– Ну…. Вроде нормально… – застеснялся Кузнечик.
Тарасов неодобрительно покачал головой. А Мачихин опять положил ему руку на плечо:
– Ты, лейтенант, не «вроде» должен знать, а точно! Как же ты жене своей объяснять будешь – где и с кем задержался? Тоже – «Вроде я тут с ребятами засиделся…» Так?
– Товарищ комиссар! Вы за нашу семейную жизнь не волнуйтесь! – вступила в разговор Наталья.
– Ваша семейная жизнь в тылу у немцев, это моя жизнь! Понятно? – прикрикнул на них Тарасов. Мачихин снова чуть сжал его плечо.
А из-за другого плеча выскочил адъютант Михайлов:
– Как просили, товарищ подполковник, вот печать бригады, вот бланки…
– Хххе, – опять качнул головой Тарасов. И, чуть присев и положив на колено серый лист бумаги, что-то зачеркал на нем карандашом. Потом дыхнул на печать и смачно шлепнул по бланку.
– Первый раз, блин, женю… – ухмыльнулся он. – Что тут говорить-то надо, а комиссар? – повернулся он к Мачихину.
Тот по-доброму улыбнулся:
– Ты женат-то, а не я…
Тарасов улыбчиво повернулся к новобрачным:
– Объявляю вас мужем и женой, в общем! Документ вот, а в книжках красноармейских мы дома штампы поставим. Как вернемся. Договорились?
– Так точно, товарищ подполковник! – А голоса-то у Наташи с Митей дрожали…
– Шагайте по подразделениям. Трехдневный отпуск получите за линией фронта.
– Николай Ефимович… – укоризненно протянул Мачихин. – Ну, нельзя же так…
– Не понял, товарищ комиссар? – развернулся Тарасов к Мачихину.
Вместо ответа тот махнул рукой адъютанту. Тот протянул комбригу вещмешок.
Тарасов засмеялся от неожиданности:
– Вот я старый пень. Забыл совсем…. Держите подарки, ребята!
Кузнечик смущенно взял из рук командира бригады худой мешок.
– Удачи вам. И детишек нарожайте после войны! Лады? Пойдем, комиссар!
Скрипя мокрым мартовским снегом, командир и комиссар бригады удалились в подлесник.
– Комиссар, собери-ка политработников. Пусть объявят по бригаде, что свадьбу играем сегодня.
– Понял тебя, командир, сделаем…
* * *А Наташка по неистребимому своему женскому любопытству сунула нос в вещмешок.
– Митька! Живем!
В мешке оказалась буханка хлеба, банка каких-то консервов и фляжка с чем-то булькающим…
Свадебный подарок – это самое дорогое, что есть у тебя сегодня.
Это была последняя буханка хлеба, последний спирт и последняя трофейная тушенка.
Если, конечно, не считать госпитальные запасы. Их, как говорят в Одессе, еще есть. Еще…
Тарасов надеялся, что завтра это «еще» считать не будет.
А Митя-Кузнечик и Наташа Довгаль надеялись, что завтра не наступит никогда…
– Увидимся послезавтра? – сказала она ему.
– Конечно, – ответил он. – Хлеб раненым…
– Да, мой хороший…
И они стали целовать друг друга. Первый раз на виду у всех.
Вещмешок упал на грязный снег…
– Товарищ лейтенант, а товарищ лейтенант, – похлопал Кузнечика по плечу сержант Заборских.
Тот оглянулся:
– Отстань, сержант! Не видишь? Мы женимся!
– Вижу… – хмыкнул Заборских. – У нас вам подарок есть. Пойдемте, а?
Подарком оказалась землянка.
Самая настоящая.
Пока лейтенант с Наташей ходили к комбригу, бойцы, оказывается, вырыли на крохотном пригорочке узкую яму. На самое дно – глинистое и мокрое – набросали полушубков, собранных с убитых в последнем бою. Завалили их сосновым, духовитым лапником. Он мягче елового и не такой колючий. Сверху жердями устроили тонкий настил. Укрыли его длиннополыми немецкими шинелями. Соблюли маскировку – забросав их прошлогодней мокрой листвой. Правда, лаз получился узкий. По одному только пробраться можно.
– Извините, товарищ лейтенант, но самое высокое место тут, чтоб не мокро было ночевать, – как обычно хмуро, без тени улыбки сказал сержант.
Наташа почему-то резко отвернулась. И покраснела…
Лейтенант закусил губу. Потом, чуть поколебавшись, протянул вещмешок сержанту:
– Раздели фляжку по взводу. Хлеб и тушенку в госпиталь передай.
Сержант удивленно посмотрел на лейтенанта:
– Откуда?
– Оттуда! – сглотнул слюну лейтенант.
– Дурак ты, лейтенант! – Заборских резко развернулся и почавкал по мартовскому снегу к взводу.
Кузнечик так и остался стоять с вытянутой рукой.
Он попытался что-то сказать, но не успел. Наташа приобняла его сзади:
– Вот и наш первый дом, да?
– Что?
– Хорошие у тебя ребята… Пойдем домой! Не послезавтра, сейчас. Пойдем?
Митя повернулся к ней. Прижался, уткнувшись в теплые, пахнущие молоком и хлебом волосы…
– Пойдем, хорошая моя!
И засмеялся:
– Три дня увольнительных положено! Свадьба же!
Она улыбнулась, взяла его за руку и молча повела в земляночку. Первой забралась она, скрываясь от любопытных, завидующих по-доброму и почему-то грустных солдатских взглядов.
Олешко все же заметил, что взвод его, уже ставший по численности отделением, скрылся за деревьями. И, просунув в лаз мешок с продуктами, полез внутрь.
Укрылись они его полушубком. На ноги бросили ее шинельку. Простынью стал чей-то изорванный маскхалат.
А демянские леса укутывала черным снегом ночь. И где-то ангелы взлетали на боевое задание…
– А я помню тебя… – шепнула она ему, когда они, перестав ворочаться, улеглись лицами друг к другу. – Увидела и сразу-сразу влюбилась.
– Прямо так и сразу? – беззвучно засмеялся лейтенант Олешко.
– Прямо так и сразу. И бесповоротно. И навсегда, – она осторожно коснулась мягкими губами его колючего подбородка. – Колючий мой… Как хорошо, что ты колючий!
– Почему?! – удивился он, слегка отпрянув от ее лица.
– Не знаю… Нравится твоя щетина…
– Глупышка моя…
– Ага! Твоя! Поцелуй меня! Крепко-прекрепко! – Она закрыла глаза и подставила ему губы.
Осторожно, словно касаясь хрустальной драгоценности, Кузнечик прижался к ней.
– Крепче! – выдохнула Наташа.
Вместо ответа он расстегнул дрожащей рукой верхний крючок гимнастерки.
Толком они не умели целоваться. Первый поцелуй он как первый выстрел. Всегда в молоко… Они вообще ничего не умели. Но любовь и война – быстрые учителя.
Руки их, словно ласточки, порхали друг по другу. Словно торопились натрогаться друг друга.
– Муж мой…
– Жена моя…
Она перебирала его волосы, он целовал ее кожу.
Звякнули пряжками ремни…
А потом они перестали говорить. Им было некогда. Они любили. Над лесом, в темной воде облаков пролетали вместо бомбардировщиков тихие ангелы… Никто их не видел, никто. Небо высоко, до него рукой не достать и глазом не увидеть. И утро еще далеко.
– Поешь, мой хороший… – сказала она потом.
Он улыбнулся. Неловко приподнялся. Отломил от буханки кусок и молча протянул ей. Она откусила крохотный кусочек и на открытой ладони поднесла к его лицу.
Аккуратно слизывая каждую крошку, он больше целовал ее ладонь, чем ел. Отталкивал только для того, чтобы она тоже поела. И не было в этом мире вкуснее этого промерзлого, старого куска хлеба.
– Хочешь еще? – потянулся он за буханкой.
– Хочу. Не хлеба…
Он остановился в недоумении, вытащил из вещмешка тушенку и фляжку с водкой.
Наташа засмеялась, как смеются счастливые женщины над смешными своими мужчинами. И потянула Митьку к себе. И вскрикнула неожиданно:
