Брюс Федоров - Вестники Судного дня
– Одним словом, рапорт о ваших неудачах будет направлен в Центр. Тебе выговор с предупреждением о неполном служебном соответствии. Дозорных, которые так опростоволосились, на неделю отстраняю от боевых операций. Направь их кашу варить. То, что раненых уберегли, хорошо. Лично сопроводишь их в партизанский отряд «Старика», пусть там подлечат. Всё равно без дела сидят. А своего убитого похороните с честью. А пока что из строя выбыло трое подготовленных бойцов. Это тебе не рядовые красноармейцы, а целенаправленно подобранные люди, прошедшие специальную подготовку. С пополнением ты знаешь, как у нас. Центр снабжает нас людьми, едой и оружием только время от времени. На месте, в этих лесах и деревнях, мы никого равнозначного подобрать не сможем. Так что делай выводы.
– Это моя оплошность. Готов понести любое наказание и искупить вину кровью, – Фёдор вытянулся перед командиром. Не наказание его страшило, не рапорт в Центр и не полученное взыскание. Обида на себя, свою расслабленность, которую разведчик не может позволить себе ни на минуту, тем более находясь на задании в тылу противника, не отпускала его. Обманулся на пустяке. Своим попустительством расхолодил группу. И вот итог: пожалели дозорные «крестьянина», подарили ему жизнь, за что и поплатились: один убит, двое ранены. Как так бывает: за жизнь одного следует смерть другого?
– Ну, ну, так уж не кручинься. Кровью смыть вину… давай без этих высоких слов. Ещё будет много возможностей голову сложить, – Корж присел на старый, заросший тёмно-зелёным мхом пень, давая понять, что разговор переходит в дружескую стадию. – Конечно, Фёдор, твои дозорные прошляпили, но в бою ответственность за всё несет командир. Никто не сомневается в твоих профессиональных качествах. Ты боевой, заслуженный офицер. Не раз отличился на боевых заданиях. Но здесь конкретно ты успокоился. Отправляя бойцов для наблюдения за дорогой, ты по меньшей мере должен был четко обрисовать их возможные действия на случай непредвиденных обстоятельств. А если не уверен в этих людях, то должен был подобрать других или лично быть в дозоре. Ну что молчишь, бедолага?
– Я всё понимаю, но сложно постоянно всех подозревать и не верить людям, Александр Васильевич, – огорченно махнул рукой Фёдор Бекетов. – Обычный человек, вроде трудяга, семья, дети – вот мои ребята и дали промашку.
– Семья, дети? – усмехнулся комбат. – Что, твои разведчики на блины к тёще собрались? И ты из меня слезу не дави. Это потом в бабий подол плакать будешь, – опять посуровел Корж, бросив недовольный взгляд на старшего лейтенанта. – Твои разведчики уши развесили, а этот твой «крестьянин», как его зовут-то, Репнёв что ли? Вот он не сплоховал и правильно вычислил вас, и обвёл вокруг пальца, как мальчишек. Ты думаешь, немцы так просто утюжили какой-то лесок полчаса, разбазаривая свои боеприпасы? Нет, брат. Они это сделали не только потому, что их агент принес достоверные сведения, а и потому, что уже многое знают о нас. Недаром которую неделю идёт по нашим следам их егерская команда. И всё это ты должен был бы помнить. Не в бирюльки играем. И если твои бойцы не владеют как следует оперативной психологией и у них нет чутья на подставу, то этого Репнёва, хотя он наверняка никакой не Репнёв, надо было по меньшей мере задержать и сдать партизанам «Старика». У них в отряде много местных, может быть и разобрались бы, а так теперь мы вынуждены петлять, как заяц, по полям и лесам, заметая свои следы. А про веру в человека я тебе так скажу. Может быть, в мирное время или в далеком советском тылу эта вера даже нужна, но здесь, под боком у немцев действует другой закон, и ты его хорошо знаешь: Выполнить задание командования любой ценой. Наш промах, срыв, ошибка, допущенные здесь, обернутся потерями десятков, сотен жизней бойцов Красной Армии там, на фронте.
Корж помолчал, а потом, опять усмехнувшись, договорил:
– Так что, Фёдор, теперь у тебя две головные боли: доведёшь операцию по уничтожению немецкого штаба до конца и постараешься найти немецкого агента Силантия Репнёва. От нашего возмездия никто не должен уйти. «»
Разведывательно-штурмовой батальон всё дальше уходил от разбитого Берегового. Мало кто из жителей вышел провожать удаляющиеся войска. Никто из них не решился поднять руку в прощальном приветствии. Забившиеся по своим домам обыватели прятались за задернутыми занавесками, со страхом ожидая скорого возвращения немцев и последующих за этим неизбежных казней и экзекуций. Наученные печальным опытом проживания на оккупированной территории крестьяне понимали, что так просто немцы гибель своих четырёхсот солдат и офицеров не простят. А значит, жди и виселицы, и расстрелы ни в чем не повинных граждан, и поджоги домов. Не было у них радости на душе от того, что было уничтожено целое боеспособное германское подразделение. «Что с того, – обреченно размышляли они, – если убьют нас и наших соседей, а дети малые останутся зимой без крыши над головой? Ведь фашистские палачи не пощадят даже их». Горькая судьба ожидала мало известный кому русский поселок Береговое.
Вскоре покинут его жители. Все, кто чудом выжил и мог идти, оставят навсегда родные места, так и не успев похоронить своих близких, унося со своих пепелищ то немногое, что не сгорело. Будут они метаться, как бесприютные перелётные птицы, среди таких же, как они, погорельцев в поисках любого пристанища, выковыривая себе на пропитание на заброшенных полях мёрзлую картошку и полусгнившие ржаные колосья.
Только древняя старуха Настасья решилась выйти на крыльцо своего ветхого покосившегося дома с проваленной крышей и долго смотрела из-под заскорузлой сморщенной ладони вслед уходившим русским воинам, и всё крестила их бритые затылки, пока не согнулась в прощальном поклоне её натруженная годами спина. Ей ли было не помнить, как с шести лет, так и не нарадовавшись беззаботному звонкоголосому детству, она уже нянчила господскую малышню и горбатилась на помещичьей барщине.
Вместе с близкими её маленькому доброму сердцу красноармейцами уходила сама надежда на долю скромного жизненного счастья.
– Эй, Фёдор, очнись, – подтолкнул своего продолжавшего молчать заместителя комбат. – Что было, то быльём поросло. Если все ошибки помнить, голова лопнет. Но и не забывай.
Это был хороший урок для сотрудника особого отдела, заместителя командира разведывательно-штурмового батальона, старшего лейтенанта Фёдора Бекетова.
* * *В кабинете генерала Генриха фон Шонхорна, командующего 40-й отдельной охранной дивизии германского вермахта, было жарко натоплено, душно и сильно накурено. В этот день генерал был всем недоволен: этой невозможной русской зимой, от которой стынут зубы, старым домом, в котором размещался его штаб, с помпезными и одновременно нелепыми колоннами, который построил в 19 веке какой-то экстравагантный русский помещик, а главное тем фактом, что эта бестолковая война в этой дикой снежной пустыне всё ещё не закончилась. Большевистская голодная Москва зачем-то продолжала сопротивляться и отказывалась покориться победоносному германскому оружию. И он, генерал Генрих фон Шонхорн, представитель старой прусской военной династии, офицер в пятом поколении, вынужден торчать здесь, в этом забытом богом краю, и заниматься тем, что охранять разные там железнодорожные станции, дороги, склады, линии связи и ещё черт знает что только потому, что эти русские варвары, не знающие правил традиционной войны, с необъяснимой настойчивостью сжигают и уничтожают всё, что сами же когда-то построили.
Перед ним навытяжку стоял офицер в хорошо начищенных сапогах и плохо отглаженной полевой форме. Это был высокий человек под два метра ростом, широкий в плечах и с крупной головой с шевелюрой темно-русых волос, зачесанных на правую сторону. Его крупное лицо пересекал рваный белый шрам почти от самого виска до уголка жесткой линии рта с поджатыми губами.
Перестав хрустеть костяшками пальцев – признак наивысшей стадии внутреннего раздражения, – генерал подошёл и остановился точно напротив замершего в стойке офицера.
– Послушайте, майор, – выдавил из себя генерал своим высоким, почти визгливым голосом, – Вы меня, конечно, извините, но я крайне Вами не доволен. По нашим тылам уже который месяц шляется какой-то разбойничий отряд русских и взрывает и уничтожает всё, что ему вздумается. Все его видели, только Вы с Вашими, извините, головорезами ничего не замечаете. Вот судите сами, – фон Шонхорн взял со стола какой-то лист бумаги. – Это сводка происшествий только за последний месяц. Первого числа уничтожен гарнизон в селе Береговое и, соответственно, все склады и мастерские, пятнадцатого числа – налет на железнодорожный узел. Взорвано сорок вагонов и два локомотива. И наконец, двадцать второго числа – разгром штаба танкового полка, убито 15 офицеров и пятьдесят солдат, захвачены ценные документы. И это только основные события. О прочих вещах, как то ликвидация наших блокпостов на дорогах, комендатур в населенных пунктах, узлов связи и прочей «мелочёвки», я не говорю. Разве непонятно, что такая безнаказанность порождает уверенность и ещё большую наглость у этих дикарей? Хотя здесь я не прав. Это хорошие исполнительные солдаты, а Ваш знаменитый батальон нет. Я не могу допустить, чтобы эти диверсии дезорганизовывали действия целой нашей армии. Со вчерашнего дня вышестоящее командование обязало меня каждый день докладывать, что нами сделано для ликвидации этих негодяев. Вы слышите меня, майор? – еле сдерживая себя, закричал генерал и завёл руки за спину, чувствуя почти неодолимое желание влепить пощечину этому рослому болвану.
