Лев Квин - ...начинают и проигрывают
Это хуже! Значит, практически ночью к машинам имел доступ весь комбинат, все желающие. К тому же васинский зис стоит от диспетчера дальше всех, полускрытый тремя машинами: отсюда видно только кабину водителя да часть борта. А что делается под машиной, диспетчер, конечно, не может рассмотреть. Да и зачем ему?
Вот что нужно: узнать у тех двух шоферов, выходил ли Смагин из комнаты отдыха… Хотя вовсе не обязательно было подниматься ночью. Мог вечером, мог рано утром. И без всякого риска: его машина стоит рядом с васинской.
А звук от напильника?… Какой там звук! Ведь не железо пилил — резиновый шланг. К тому же в соседнем цехе непрерывно гудит вентилятор. Даже здесь, в диспетчерской, за окном, и то слышно…
— А вот и Андрейка Смагин! — прервал мои размышления диспетчер.
В распахнутые ворота гаража въезжала полуторка. Я силился разглядеть лицо водителя и не мог — ветровое стекло отсвечивало ярким электрическим светом; диспетчер с пульта включил две сильные лампы в сумеречном до того гараже.
— Можете позвать сюда Смагина? — спросил я. — Только ничего не…….
— Уже сам идет. Вот он.
Распахнулась дверь и вбежал, подняв легкий ветерок, стройный парень с лихо заломленной ушанкой.
— Геннадий Титыч, верно — нет, говорят, что дядя
Коля Васин убился?
Верно, Андрей.
— Вот это да! — Смагин растерянно надвинул ушан ку на лоб — Как же так случилось?
Ответил я;
— Машина свалилась под откос.
Я смотрел ему прямо в глаза. Ужас? Раскаяние? Нет, просто растерянность, удивление.
Еще не сообразил? Или игра? Может, он уже все узнал заранее и подготовил себя соответственно? Парень на вид смышленый, должен понимать, что милиция будет искать виновника. И потом, он уже раньше, тогда, когда подпиливал, знал, на что идет. Ну, допустим, не хотел смерти. Но что авария будет — знал!.. Если, конечно, он виновник, — поймал я себя: уже версийку сварганил.
Поднялся со стула:
— Пошли в комнату отдыха. Нужно поговорить.
— А вы кто такой? — И тут же сообразил — Понят но!.. Я сейчас! — Он кинулся к двери. — Только машину поставлю на место. Нельзя посреди гаража.
Я обеспокоенно следил за ним в окно. Как бы не попытался удрать…
Нет, развернул машину, поставил в свой бокс. И бегом сюда.
И вот мы сидим друг против друга, разделенные длинным столом. Я не тороплюсь, рассматриваю внимательно парня. А он меня. Играем в гляделки — кто кого.
Он не выдержал, отвел взгляд.
— Ну что, Андрей? Будем говорить?
— Давайте.
Не понял? Или схитрил?
— Что ты можешь рассказать про аварию? Что тебе известно?
— А что мне может быть известно? — смотрит непонимающе.
Как здорово могут лгать и изворачиваться самые невинные глаза! Если бы вину устанавливали только по глазам, многие преступники до сих пор ходили бы на свободе… Вот и этот… Надо же, какой удивленный бесхитростный взгляд!
— Вот бумага, — я вырвал два листка из блокнота. — Напиши все, что знаешь.
— Да ведь я почти ничего… С чужих слов только.
— Вот и пиши, что сам знаешь, и что слышал от других, и от кого именно.
— Зачем это? — он все еще в нерешительности вертел в пальцах ручку.
— Слушай, ты, вроде, неглупый парень, должен сам понимать — раз интересуется милиция, значит, есть то му причина и надо делать, что говорят. Я ведь не пись мо девочке прошу тебя написать… Ну?
Он пожал плечами, стал писать. Набросал несколько строк, расписался.
— Все!
Я прочитал. Ничего не знает, слышал на станции от ребят из гаража, что случилась беда, да еще товарищ из милиции, то есть — я, уточнил: машина свалилась под откос.
Посмотрел на него. На сей раз глаз не отводит.
— Все?
— Все.
— Маловато.
— Сколько есть.
А если ошибаюсь? Если не он?… Никакой предвзятости, никакой заданности! Только факты, факты!
— У тебя инструмент имеется?
— Как у всех.
— И напильник треугольный есть?
Не рано ли я? Не поторопился ли?
— Личной?
— Хоть какой.
— Есть.
— Где?
— В машине.
— Идем, покажи!
Пошли уже, но на пороге он спохватился — получилось очень естественно:
— Ой, нет!.. Я совсем забыл.
— А где?
— Не знаю. Пропал.
Как же иначе! Пропал… Я понимающе кивнул.
— И давно?
Спрашивая, я знал, что он ответит. Точно знал.
— Нет, недавно.
Вот!
— Когда именно? Вчера? Позавчера?
— Не знаю. Может, позавчера, может, раньше. Он мне вчера как раз понадобился. Сунулся — нет.
— Где лежал? В инструментальном ящике?
— Нет, в машине, с собой возил.
Все у него продумано, на каждый вопрос подготовлен ответ. Скажи он: в инструментальном ящике — и сразу серия новых вопросов: что там за замок, трудно ли отпирается, есть ли у кого подходящий ключ? А так — в машине, и дело с концом. Машина открыта, в нее любой забраться может.
Как же быть дальше? Теперь ясно: надежд на его добровольное признание нет. Будет изворачиваться, как угорь. А у меня пока еще нечем припереть его к стенке. Нужно набрать побольше уличающего материала. Вот когда показания Степана Олеши подтвердятся еще несколькими свидетелями — тогда другое дело!
Но и отпускать его тоже нельзя.
— Бери, — я подал ему чистый листок. — Напишешь все подробно про напильник: когда он у тебя пропал, какой был, кому ты заявил о пропаже.
— Никому я не заявлял.
— Вот и напиши.
Ага, занервничал!
— Не пойму я…
— Пиши, пиши!
Зашел Юрочка — очень кстати! Я глазами показал, чтобы оставался здесь со Смагиным, а сам пошел в соседний цех искать, где телефон. Можно было позвонить из диспетчерской, но мне не хотелось, чтобы Тиунов слышал. Лишнее ухо — лишние домыслы и слухи.
Телефон нашелся в пустовавшем кабинете начальника цеха. Я попросил телефонистку соединить меня с майором Антоновым. Он оказался на месте. Я вкратце доложил обстановку и попросил санкцию на задержание.
Начальник долго не отвечал, и я уже стал стучать по рычагу, решив, что нас разъединили.
— Погодите, не стучите, — послышалось в трубке. — А Гвоздев как думает?
— Ион так же, — уверенно ответил я за Юрочку.
Что ж… Только имейте в виду, в течение двадцати четырех часов нужно предъявить ему обвинение. Справитесь?
— Справлюсь! — не колеблясь, ответил я.
— Тогда действуйте'…
Вернувшись в комнату отдыха, я сразу увидел, что Юрочка проговорился. Андрей Смагин, нахохлившись, грыз кончик авторучки. Бумага перед ним была недо-писана.
— Почему не пишешь?
— Товарищ лейтенант, — его лицо выражало глубочайшую обиду, — вы что, думаете я дядин Колин тормоз испортил?
Юрочка в ответ на мой укоризненный взгляд сделал невинные глаза.
— Кончайте скорее писать, пойдемте со мной, — ска зал я. — Вы задержаны по подозрению в убийстве, гражданин Смагин.
10
Однажды я неожиданно для самого себя попал на заседание военного трибунала.
Было начало лета, чудесная теплая пора. Наша дивизия находилась во втором эшелоне, и я отпросился на день в штаб навестить единственного здесь моего знакомого по Себежу, старшего лейтенанта Васю Ящечкина, командира отдельной роты связи.
Мне не повезло: Ящечкина не оказалось на месте. Его ординарец, рослый бурят со щелочками вместо глаз, коротко пояснил, что старшего лейтенанта еще рано утром вызвали в трибунал.
Топать назад, не повидав Васю, не хотелось: когда еще встретимся! Дивизия вот-вот должна была сняться с места и занять свой участок на передовой, И я отправился в трибунал, заседавший, как мне втолковал изъяснявшийся больше знаками, чем словами, ординарец, в сельском клубе.
Я приготовился к длинным объяснениям с часовым у двери клуба. Но он пропустил меня беспрепятственно: шло, оказывается, открытое заседание.
Судили какого-то пожилого солдата. Он сидел между двумя конвоирами в левом углу сцены, понуро опустив голову и не поднимая взгляда; маленький зал был наполнен его бывшими сослуживцами. Заседание трибуна-па еще только началось. Длиннолицый майор с узкими белыми погонами на кителе, очевидно, председательствующий, закончив формальности со свидетелями и удалив их на время из зала, стал читать обвинительное заключение высоким певучим голосом. По одну сторону майора сидел незнакомый мне усатый капитан, по другую — мой кореш Вася. Только его сейчас не узнать. Сосредоточенный такой, серьезный, преисполненный важности. Я на всякий случай украдкой помахал рукой, но он, конечно, ничего не заметил, слушал очень уж внимательно.
Стал слушать и я — все равно до перерыва с Васей не поговорить.
Солдат обвинялся в тяжком преступлении: он хотел перейти на сторону врага. В кармане его гимнастерки обнаружили аккуратно сложенную фашистскую листовку с призывом добровольно сдаваться в плен и посулами всяких благ; в конце листовки был напечатан «пропуск». Немецкие самолеты, обычно в начале наступления своих войск, засыпали нас такими листками в расчете на трусов и дураков.
