Богдан Сушинский - Черные комиссары
– Как выясняется, мы с вами почти земляки! – крикнул Гродов издали, радуясь тому, что девушка оказалась реальной, живой, настоящей, а не видением его холостяцких грез.
– Знаю, что земляки. В некоторые графы вашей биографии Бекетов меня уже посвятил. Как, наверное, и вас посвятил в тайны моего происхождения.
– Буквально в нескольких словах. И теперь я понимаю, откуда у вас этот приятный акцент.
– А еще Бекетов поведал вам о моем погибшем в румынской охранке отце-профессоре, моих медицинских потугах и, конечно же, о дворянских корнях.
– Они у вас действительно дворянские?
– Не собираетесь же вы осуждать меня за это?
– Как и вы меня – за мое пролетарское происхождение.
– Не прибедняйтесь, не такое уж оно и пролетарское, коль скоро ваш отец был морским офицером. А кем представали перед миром его родители – уже не столь важно. В конце концов, всякий дворянский род знает своего родоначальника.
«А ведь для нее это важно, – мысленно молвил себе капитан, – чтобы и в тебе тоже отыскать некую дворянскую жилку. Некий зародыш аристократизма. Эта дочь бессарабских степей явно готова была оспаривать пролетарскую чистоту твоих корней».
– Напомню, что у нас подобное знание не поощряется.
– Поощряется или нет, а наша родословная всегда остается с нами – в наших биографиях, нашей крови, в воспитании, еще в чем-то там, возможно, пока еще нам неведомом. Мой покойный отец Ян Лозовский, действительно, унаследовал титул барона. Это факт, который никакому сокрытию не поддается. Как и тот, что на самом деле его отец был не Лозовским, а Лозецки. «Барон Лозецки» – так записано в его родословной, зародившейся почти четыре столетия назад с жизнеописания судетского[15] немца-аристократа барона Лозецки. Да и покойная мать моя принадлежала к одной из ветвей известного венгеро-германского графского рода.
– А не румыно-венгерского? – попытался уточнить Гродов, не сумев припомнить, как именно определял его подполковник Бекетов.
– Точнее все же будет сказать: венгеро-германского, с валашскими, то есть румынскими, примесями рода, некогда обитавшего в Трансильвании и якобы даже породненного с последним австро-венгерским императором Францем Иосифом, а значит, и со всей династией Габсбургов.
– Габсбургов?! – воскликнул Гродов, прежде чем успел подумать, помнит ли он хоть что-нибудь, касающееся этой монархической династии.
– Все, кому выпадает знать о моей родословной, а круг посвященных в эту тайну крайне ограничен, реагируют на сообщение о династии точно так же. Признаюсь, что обо всем этом я сама узнала только тогда, когда мной заинтересовалась контрразведка, поскольку по просьбе отца родственники обязаны были тщательно скрывать от меня все, что они ведали о моих корнях. Не знаю, правда, как там у матери обстояли дела с правом наследования графского титула, потому как предпочитала, чтобы ее называли баронессой, по титулу мужа, но все же…
– Однако заинтересовалась вами контрразведка, наверное, не только благодаря этим корням.
– Вы правы: не только, а потому, что с красной контрразведкой связал свою судьбу мой дядя. Да и тетя тоже, в какой-то степени. Я не слишком разоткровенничалась?
– Со мной можно. Значит, вот оно что – двое из рода уже служили в контрразведке?
– Похоже, что Бекетов того же мнения – что с вами можно оставаться откровенной. Тем более что он и его руководители не очень-то склонны утаивать особенности моего происхождения. Не исключено, что со временем оно должно помочь мне. Как и мое знание румынского и германского языков. Точнее, австрийского наречия германского.
– И вы, с такой родословной?..
– Мои родители не были гражданами России, – прервала, по существу, упредила его вопрос Валерия, – поэтому «врагами народа» стать никак не могли. Хотя, конечно, наши «органы» постарались бы, – в голосе ее прозвучали нотки ожесточения.
Не все так просто было в восприятии этой наследственной аристократки «красного террора», понял Гродов, особенно репрессий тридцатых годов. Не так-то легко она могла не то что оправдать, а хотя бы объяснить его.
– Я хотел спросить не об этом. Меня удивило, что вы оказались в роли радистки.
– И об этом – тоже, – решительно продолжила Валерия, – коль уж наш разговор сложился подобным образом. Мои дедушка и бабушка жили в Австрии и умерли в один год, от туберкулеза. Там у них был свой замок. Естественно, они были очень состоятельными. Предчувствуя смерть, они завещали этот замок своему сводному брату, с условием, что после его смерти этот замок станет моим приданым. То есть я стану его владелицей. Вам, капитан, не хотелось бы бросить сейчас эту службу и увезти меня в мой замок?
– С трудом верится, что такое возможно.
– Увезти в качестве супруга, естественно.
– Пока что даже не смею мечтать – ни о том, чтобы вы стали моей женой, ни о том, чтобы мы с вами эмигрировали куда-либо.
Валерия поняла, что слишком размечталась и с презрительной миной на лице процедила:
– Терпеть не могу этого слова – «эмигрировать», за которыми тут же последует обвинение в измене родине.
– В таком случае давайте больше не возвращаться к этому разговору.
– Пока что не будем к ней возвращаться, – уточнила Лозовская.
– Но, если позволите, я стану называть вас «баронессой Валерией». В разговорах тет-а-тет, естественно.
Гродов был почти уверен, что Валерия запретит ему делать это, однако девушка снисходительно пожала плечами.
– Во-первых, я имею право на этот титул, а во-вторых, именно так, «баронессой», меня нарекли, предлагая агентурный псевдоним. И обращаются, как правило, тоже так – «баронесса Валерия», как бы используя не дворянский титул мой, а кличку, агентурный псевдоним.
– Вы имеете право на любой титул, баронесса, – несмело произнес капитан ее дворянский титул. – Вплоть до королевы или императрицы.
– Следует полагать, что к титулам я, господин льстец, отношусь более ответственно.
– Хотя и не способны оценить искренность моих порывов.
Они встретились взглядами и всепрощающе улыбнулись.
– Помню, что у вас особое пристрастие к стоящему на рейде учебному эсминцу, – тут же попыталась девушка увести его от запретной темы.
– Вы правы, баронесса, особое. Пребывая на его борту, я выискиваю наиболее уязвимые для моих береговых орудий места. Чтобы с первого снаряда пускать подобные корабли на дно.
– Командир эсминца догадывается о вашем коварстве?
– Весь экипаж недолюбливает меня за это: «Ходит, выискивает, того и гляди, беду накличет!».
– У них и в самом деле есть основания опасаться вас, истребитель судов и судеб.
– Стоит мне показаться на эсминце вместе с вами, как моряки сразу же изменят свое отношение ко мне.
– Сама с удовольствием посетила бы его, но понимаю, что тревожить команду моими женскими ножками не стоит, побережем нервы истосковавшихся мужчин.
О чем бы Валерия ни говорила, ее губы оставались тронутыми едва уловимой улыбкой. Но это не было наивной ухмылкой простушки, скорее в ней угадывался аристократический оскал светской львицы. Так что, подполковник, по существу, прав – в самом деле, порода дает о себе знать.
– Ладно, побережем, баронесса, – уже чуть смелее воспользовался капитан титулом Валерии. Оказывается, в пролетарских устах он и выговаривается с трудом, как-то слишком уж по-пролетарски. По тому, сколь снисходительно Лозовская взглянула на Дмитрия после очередного явления на свет своего титула, нетрудно было догадаться, что она это заметила. – Правда, моряки наверняка предпочли бы, чтобы вы все же немного поиграли им на нервах показом своих ног, товарищ лейтенант.
– О ногах больше ни слова. И еще. Когда мы наедине, называйте меня так, как мы условились – «баронессой Валерией». Или просто баронессой. Но без отчества и уж, во всяком случае, без обращения «товарищ лейтенант».
– Непривычно слышать свое звание?
– Наоборот, слишком привычно. Да только рано или поздно вам захочется осчастливить меня комплиментом, а то и признаться в любви, только уже по-настоящему. Не станете же вы объясняться в любви «товарищу лейтенанту»?
– В самом деле, это выглядело бы комично, – согласился Гродов, поражаясь открытости и прямоте инструктора.
– Да и я тоже могу попасть в неловкую ситуацию. Представляете, я подхожу к вам строевым шагом: «Товарищ капитан береговой службы, разрешите объясниться вам в любви!». А вы своим густым командирским басом: «Отставить, товарищ лейтенант! Не позволяю!».
– Отставить! Лично вам я позволяю: объясняйтесь!
– Нет, «позволяю, объясняйтесь» – уже не так смешно. А вот, «не позволяю!..». Описывая эту сцену, Алексей Толстой или кто-то еще из писателей буквально рыдал бы от хохота.
