Дмитрий Панов - Русские на снегу: судьба человека на фоне исторической метели
Первым экспроприатором, ворвавшимся в жизнь Григория Сафьяна, был мой старший брат Иван: отчемаха и анархист. Новые революционные веяния, когда открытый грабеж нередко назывался мудреными словами, очень повлияли на 13 летнего Ивана. Конечно же, он видел, как Григорий Сафьян как-то вечером принес моей матери, а его сестре, Фекле Назаровне два узла: большой и маленький. Маленький, в котором было золото царской чеканки — десятки и пятерки, Григорий при помощи матери зарыл в яму, сделанную в земляном полу нашей хаты под иконостасом. Большой узел, в котором хранилось серебро, — килограмма четыре, мать просто положила в шкаф. Серебро собирались на следующий день закопать в другом месте. Но здесь вступила в дело извечная спутница славян, ее величество «Волокита». То ли дядька заболел, то ли был чем-то очень занят, но узел так и остался в шкафу. Мне пришлось видеть эти серебряные рубли, какой-то особой, редкой, чеканки. На монетах, отливающих желтизной, с одной стороны был, как обычно, изображен двуглавый орел, а с другой — головы двух российских императоров: затылок к затылку. Думаю, что эти рубли были выпущены к какому-то юбилею императорской семьи. Но извечная склонность крестьян к сказкам и мифам, украшавшим жизнь, устами деда Якова поведала другую историю, как обычно романтическую и связанную с воровством, самым простым способом разбогатеть: якобы на монетном дворе мастера припрятали золотишко, сэкономленное на золотых десятках. А здесь, как на грех, грозная комиссия. Мастера, перепуганные перспективой оказаться на каторге, швырнули украденное золото в котел с расплавленным серебром, приготовленным для чеканки монет. Как бы то ни было, но рубли были очень красивые. Думаю, в них действительно содержалась часть золота. За ними гонялись, их скупали.
Эти монеты и присмотрел блудливый глаз моего старшего брата Ивана, как и все мы, слегка одичавшего от нищеты. И вдруг мы, дети, заметили, что Иван зажил красиво: среди зимы ест яблоки, лузгает семечки, и даже стал покуривать папиросы «Казбек». Не бычки, подобранные на улице, а извлекаемые из красивой картонной коробки. Источник фантастических доходов Ивана скоро обнаружился. Как-то я поймал его на горячем — Иван загружал из узла в собственный карман серебряные рубли, которые продавал купцу Савушкину по полнейшей дешевке. Опыт, приобретенный Иваном, во время наблюдения за революционерами, не прижился в нашей семье: предвидя последствия, я рассказал обо всем матери. Та произвела ревизию, убедилась в факте экспроприации и направила меня к дяде Грише.
Казалось, разгорается огромный скандал, Поначалу Иван, довольно нагло, не теряя выдержки и самообладания, пытался отбрехаться. Однако, прижатый к стенке бесспорным доказательством — бумажной десяткой, вырученной за серебро, найденной у него в кармане и склоняемый к покаянию, пощечинами и подзатыльниками, щедро отпускаемыми дядькой, раскололся. Надо сказать, что дядька тоже проявил самообладание. Перед Иваном была поставлена альтернатива: вернуть к вечеру украденное серебро или быть сурово наказанным. Учитывая полную нереальность данного ультиматума в части возвращения украденного, Ванька поступил по примеру предков: дернул от греха подальше. Вечерний поезд унес его в станицу Медведовскую, что между Краснодаром и Ахтарями, где жила далекая родственница прабабушки Татьяны по фамилии Бирюкова. Ее муж, известный конокрад, был убит пострадавшими от его умелых рук крестьянами. Родственницу Иван не нашел, зато, дело было зимой, уши поморозил. Да и вообще сильно промерз в легкой и ветхой одежде: курточке, дырявых сапожках и кепченке. Мы были рады, что он вернулся вообще.
Путешествие пошло Ваньке на пользу. Видимо не без консультаций с попутчиками в промерзшем вагоне и воздействия опыта правоохранительных органов того времени в Ахтарях, Ванька заявил, что сообщит о произошедшем в ГПУ. Таким образом, Ваньку можно считать своеобразным предшественником Павлика Морозова.
В ГПУ, красивом двухэтажном особняке по улице Красной, дядька Сафьян уже бывал: дня три просидел в подвале вместе с купцом Савушкиным. Последователи Робин Гуда, морившего голодом монахов в целях получения хорошего выкупа за них, ахтарские ГПУшники пытались проделать подобный же эксперимент с двумя ахтарскими предпринимателями. Но если небольшой ростом и худосочный Савушкин на третий день покаялся и сдал кое-какое серебро, дядька Сафьян, мобилизовав внутренние жировые резервы, решил держаться до конца. И ГПУ вынуждено было отступить перед всей мощью стотридцатикилограммового дядькиного живого веса.
Возможно, именно поэтому и оказалась в нашем доме злато да серебро. Казалось, кто бы мог подумать, что подобное может водиться в нищенствующей многодетной семье погибшего красноармейца? Но дядька самым фатальным образом недооценил роли подрастающего и массами вливающегося в ряды экспроприаторов юного поколения, которому большевики и коммунисты уделяли так много внимания в своей воспитательной работе. По-моему, в нашем национальном характере и политике довлеют две пламенные страсти: стремление к экспроприации и поиск дураков. Если люди отказывались быть ограбленными, то их просто убивали, а если не хотели быть дураками, то их дураками делали насильно. Ну, как еще назовешь советского колхозника, получавшего за тяжелый труд с утра до вечера копейки и граммы зерна? Вот и получается, что очень плохо приходилось стремлению Пановых, да и всего русского народа, к свободе, когда сталкивалось оно со стремлением к поискам дураков, свойственным нашей истории. Ведь если прочитать ее внимательно, то она только и состоит из мучений одних: людей, то забивающих сваи, стоя по пояс в холодной воде Невы в Петербурге, то не разгибающих спины на хлебном поле, то массами погибающих за какие-то малопонятные им интересы государя, атакуя немецкие позиции практически с голыми руками, то распахивающих, как впоследствии выяснилось, никому не нужные целинные земли, живя зимой в палатках, зато с бодрыми песнями, то погибающих в восемнадцать лет в никому не нужной знойной горной стране, и сытой вольготной жизнью других, посмеивающихся над дураками, которых так легко обмануть и заставить отдать жизнь непонятно за что. Не стану далеко уходить в прошлое. Слышал ли кто-нибудь, чтобы гроб парня, погибшего в Афганистане, прибыл в дом хотя бы средней руки руководителя? Не слышал? Ну, то-то же. Жива она, эта российская манера искать дураков, и дураки до последнего времени находились, да и сейчас находятся. Что поделаешь — страна дураков. Таким бывает и воздаяние дуракам — высокомерие, насмешка, забвение. Проблема настоящей перестройки, как каждому понятно, проблема резкого поумнения трехсот миллионов людей на шестой части земного шара. Проблема непростая.
Как бы там ни было, но в ЧК-ГПУ дядьке больше не хотелось. Видимо он решил все возникшие с купцом Савушкиным проблемы путем междусобойных переговоров. Но сердце предпринимателя все-таки ныло. Дядька поспешно забрал из нашей хаты золотишко и остатки серебра и ходил хмурый. Случай восстановить равенство дебета и кредита, наложив на нас финансовые санкции, предоставился ему в конце этого же голодного 1921 года.
Незадолго до уборки урожая он заявился в нашу хату и потребовал у матери представить наличие продовольственных запасов. Вся наша семья целиком состояла из слабых, вели мы себя робко и приниженно: лохмотья и бедность не располагают к чувству собственного достоинства. Прабабушка Татьяна уже умерла, а Иван еще не подрос, и потому нас грабил, кто хотел. Особенно родственнички. Обнаружив наличие в нашей хате целых шести мешков зерна, добытого летом на своем поле и хранимого между деревянными кроватями местной работы с великим бережением, как единственный источник существования для пяти сирот и их матери, дядька возмутился подобным гурманством и заявил, что четыре мешка он забирает. Так и сделал. Отвез четыре мешка нашего зерна на мельницу и полученную муку презентовал дальней родне, сестре своей жены, у которой хата была полна взрослыми сильными работниками. Таким образом, шаловливые ручонки Ваньки стоили нам, детям, почти месячной голодной диеты, которой наверняка позавидовали бы многие нынешние горожане, мечтающие похудеть — в ограниченном количестве ели макуху. Кто не знает, поясняю, что это отжимки после того, как подсолнечные семечки побывали под прессом и отдали из себя все полезное в виде растительного масла. Макуха, которой обычно кормили скот, и помогла нам дотянуть до нового урожая.
Очевидно, помог нам и Николай Угодник, икона которого висела в углу хаты, а потом прикрывала яму для сохранения золота, которую всю ночь копали до самого позднего зимнего утра, а потом замазывали сверху глиной мать с дядькой.
Но как говорят: «Кто с чем играется, тот тем и порежется». Могучая объемистая фигура моего дядьки Григория Сафьяна, типичного кубанского жлоба, исчезла с исторической арены из-за той самой слабости, ради которой он и жил — обжорства. В 1936 году он заболел брюшным тифом, что было уже значительной редкостью. Врачи спасли пятидесятишестилетнего Григория — дело пошло на поправку. Как известно, после тифа, который истончает кишечник, длительное время нужно находиться на диете. Однако подобные лекарские выкрутасы, к которым Сафьян, как и большинство ахтарского населения, относился с известным презрением, считая доблестью и геройством делать все наоборот, были не для Григория. Феня, регулярно появлявшаяся под окнами больницы вместе с моей матерью, исповедовавшие христианские принципы на кубанский лад: поругаться, высказать в резкой форме все, что друг о друге думают, а иной раз и прилюдно показать голую задницу на базаре, а потом помириться, получила спецзадание: «Принесты шось поисты». Это задание воплотилось в пятке отборной жирной тарани, купленной у рыбаков и собственноручно поджаренной Феней, десятке малосольных огурцов и краюхе хлеба. Я думаю не нужно убеждать читателя, что всю эту провизию Григорий умял за один присест, отчего и умер, вследствие разрыва кишечника, в страшных мучениях и совершенно неожиданно для врачей и самого себя. Геройская, типично славянская смерть. Могу ее сравнить лишь с кончиной одного из Героев Советского Союза, похороненного на Лычаковском кладбище во Львове, который, будучи в сильном подпитии и улегшись на скамейку в парке, захлебнулся собственной блевотиной.
