Фавориты Фортуны - Маккалоу Колин
Слезы подступили… Нет! Нет! Он не может плакать, не должен плакать! Если только одна слезинка скатится со щеки, начнется пытка зудом. Мазь. Он должен сосредоточить внимание на мази. Морсим нашел ее в какой-то забытой деревне недалеко от реки Пирам в Киликийской Педии, и эта мазь успокоила, исцелила его.
Шесть месяцев назад он послал человека к Морсиму, теперь этнарху в Тарсе, и просил его найти ту мазь, даже если ему придется обыскать в Киликии каждое поселение. Только бы он отыскал ее! И, что еще важнее, рецепт. Кожа Суллы опять стала бы нормальной. А пока он ждал. Страдал. Величие его даже возросло. Слышишь, Помпей Великий?
Он повернулся в седле и кивком позвал едущих за ним Метелла Пия Поросенка и Марка Красса (Помпей Великий ехал сзади во главе своих легионов).
— У меня проблема, — сказал он, когда Метелл Пий и Красс поравнялись с ним.
— Кто? — грубо спросил Поросенок.
— О, очень хорошо! Наш уважаемый Филипп, — сказал Сулла, и при этом ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Ну, даже если с нами нет Аппия Клавдия, Луций Филипп останется проблемой, — сказал Красс, — однако нельзя отрицать, что Аппий Клавдий — худшая проблема. Можно подумать, тот факт, что Аппий Клавдий — дядя Филиппа, помешал бы ему исключить Аппия Клавдия из Сената. Но ведь не помешал.
— Вероятно, потому, что племянник Филипп на несколько лет старше дяди Аппия Клавдия, — подхватил Сулла.
— И как именно ты хочешь решить проблему? — спросил Метелл Пий, стараясь отвлечь своих спутников от сложностей кровных отношений римлян высшего света.
— Я знаю, что бы хотел сделать, но возможно это или нет — решать тебе, Красс, — сказал Сулла.
Красс моргнул.
— Какое отношение это имеет ко мне?
Сдвинув со лба широкополую соломенную шляпу, Сулла посмотрел на своего легата с большей теплотой, чем раньше. И Красс, помимо воли, почувствовал, как в груди его что-то дрогнуло. Сулла считается с его мнением!
— Все это очень хорошо — шагать, покупая зерно и пищу у местных крестьян, — начал Сулла, слова которого теперь звучали невнятно из-за отсутствия зубов, — но к концу лета мы будем нуждаться в урожае, который я могу доставить морем. Урожай не обязательно должен быть размером с сицилийский или африканский, но он должен обеспечить главный продукт питания для моей армии. А я уверен, что моя армия со временем увеличится.
— Но к осени, — осторожно сказал Метелл Пий, — мы, конечно, будем иметь необходимое зерно из Сицилии и Африки. К осени мы захватим Рим.
— Сомневаюсь.
— Но почему? Рим гниет изнутри.
Сулла вздохнул, пошевелил губами.
— Дорогой Поросенок, если я призван помочь Риму исцелиться, то я должен дать Риму шанс решить вопрос в мою пользу мирным путем. А этого к осени не случится. Поэтому я не могу вести себя угрожающе, я не могу быстрым маршем пройти по Латинской дороге и атаковать Рим, как сделали Цинна и Марий после того, как я отправился на восток. Когда я первый раз напал на Рим, на моей стороне была неожиданность. Никто не верил, что я это сделаю. Поэтому никто и не сопротивлялся, кроме нескольких рабов и торгашей, принадлежавших Гаю Марию. Но на этот раз все по-другому. Все ждут, что я пойду на Рим. Если я буду слишком торопиться, то никогда не выиграю. О, Рим падет! Все мятежники, каждая оппозиционная школа будет сопротивляться. Мне понадобится больше времени, чем мне отмерено, чтобы сломить их сопротивление. А у меня нет ни времени, ни сил. Поэтому я буду приближаться к Риму очень медленно.
Метелл Пий усвоил слова Суллы и увидел в них определенный смысл. С радостью, которую он не смог скрыть от бесстрастных глаз в воспаленных глазницах. Мудрость — это качество, которое он не ассоциировал с римским аристократом. Римские аристократы слишком политизированы, чтобы быть мудрыми. Все важно лишь в данный момент, без перспективы. Даже Скавр, принцепс Сената, несмотря на весь свой опыт и свободу суждений, был мудрым не больше, чем отец Поросенка, Метелл Нумидийский. Храбрый, бесстрашный, решительный, не поступается принципами — но не мудрый. Поэтому Поросенок с большим удовольствием осознал: он преодолевает долгий путь до Рима с мудрым человеком. Ибо Поросенок был родом Цецилий Метелл и стоял одной ногой в одном лагере, другой — в другом. Независимо от того личного выбора, который сделал сам Поросенок. Выбора в пользу Суллы. И пусть внутренне он содрогался от этого понимания. Что тут удивительного? Ведь он знал: какие бы личные усилия он ни прилагал, все непременно закончится крушением или многих из рода Цецилиев Метеллов, или его супружеских отношений. Поэтому он оценил мудрость принятого Суллой решения идти на Рим медленно. Некоторые из Цецилиев Метеллов, которые сейчас поддерживают Карбона, могут осознать ошибочность своего выбора. Они могут сменить лагерь прежде, чем станет слишком поздно.
Конечно, Сулла знал, что творилось в голове у Поросенка, и позволил тому мирно закончить свои рассуждения. Сам он, глядя на своего вислоухого мула, думал совсем о другом: «Я опять в Италии, и скоро покажется Кампания, этот рог изобилия всего доброго, что подает земля. Вся в зелени, холмистая, с вкусной водой. И если я не буду думать о Риме, то Рим не будет меня мучить подобно зуду. Рим станет моим. И хотя мои преступления многочисленны, а раскаяния — никакого, мне никогда не была близка идея насилия. Нет, будет намного лучше, если Рим примет меня добровольно. Лучше, чем если бы мне пришлось брать его силой».
— Наверное, ты заметил: после высадки в Брундизии я написал письма всем лидерам прежних италийских союзников, обещая им, что я лично прослежу за тем, чтобы каждый италик сделался гражданином Рима по закону и согласно договорам, заключенным в конце Италийской войны. Я даже прослежу, чтобы их распределили по всем тридцати пяти трибам. Поверь мне, Поросенок, я прогнусь, как паутина под порывом ветра, прежде чем атаковать Рим!
— Какое отношение италики имеют к Риму? — спросил Метелл Пий, который всегда был против того, чтобы италикам предоставили полное гражданство, и в душе аплодировал Филиппу и его коллеге-цензору Перперне как раз за то, что они избегали записывать италиков римскими гражданами.
— Мы прошли по большой территории, враждебной Риму, и не видели здесь ничего, кроме приветствий и, возможно, надежды на то, что я изменю ситуацию с их гражданством. Поддержка италиков поможет мне убедить Рим сдаться мирно.
— Сомневаюсь, — возразил Метелл, — но смею сказать, ты знаешь, что делаешь. Давай вернемся к Филиппу, к твоей проблеме.
— Конечно! — согласился Сулла, и глаза его весело блеснули.
— Филипп? Но при чем здесь я? — спросил Красс, полагая, что пора ему вклиниться в этот дуэт.
— Я должен от него избавиться, Марк Красс. Но как можно безболезненнее, учитывая, что каким-то образом ему удалось стать почитаемым воплощением римлянина.
— Это потому, что он стал для всех идеалом убежденного политического акробата, — ухмыляясь, сказал Поросенок.
— Неплохое описание, — сказал Сулла, кивком заменив улыбку. — А теперь, мой большой и, кажется, мирный друг Марк Красс, я хочу задать тебе вопрос. И требую честного ответа. Ты, с твоей ужасной репутацией, способен дать мне честный ответ?
Это колкое замечание, казалось, совершенно не поколебало бычьего спокойствия Красса.
— Постараюсь, Луций Корнелий.
— Ты очень привязан к своим испанским солдатам?
— Учитывая, что ты все время заставляешь меня находить для них провизию, — нет, — ответил Красс.
— Хорошо! Ты расстался бы с ними?
— Если ты считаешь, что мы можем обойтись без них, то да.
— Хорошо! Тогда с твоего великолепного флегматичного согласия, мой дорогой Марк, одной стрелой я убью много дичи. Я намерен отдать твоих испанцев Филиппу — он сможет занять и удержать для меня Сардинию. Когда хлеб на Сардинии созреет, Филипп доставит мне весь урожай, — сказал Сулла.
Он протянул руку к кожаной бутыли слабого кислого вина, привязанной к рогу седла, взял ее и умело, тонкой струйкой влил вино в беззубый рот. Ни одна капля не упала на кожу лица.
