Наталья Баранская - День поминовения
“Смертей много, у людей притупляется сочувствие, они теряют осторожность и такт”,— Лора уже старалась оправдать сотрудницу завкома, но убедить себя в се правоте не могла.
В цех она пришла заплаканная, расстроенная. Перерыв кончался, она не успела пойти в столовую.
— Где ты была, девушка? — к Лоре подошла уборщица, тетя Дуся, с миской в руке.— А я тебе второе несу, выпросила. Талончики занесешь. Перекуси. Э, да никак ты плачешь, что, дочку в садик не берут?
Лора заплакала сильнее и закрыла лицо руками. Подошли еще женщины: чего это она — обедать не пошла, плачет?
На них наскочила Ивановна, цеховой профорг.
— Что за собрание — перерыв кончается. Ей объяснили, отчего плачет Лора.
— Дите некуда девать? А ну, мамаши, признавайтесь, у кого бабка дома с детьми сидит?
Женщины молчали. Может, не было бабок, а может, не хотели сказать — понимали, куда клонит Ивановна.
— У меня мама сидит с сынишкой, я поговорю с ней, сказала молодая тихая женщина, тоже станочница, Надя Смирнова.
На следующий день она подошла к Лоре:
— Мать согласилась на недельку, приводи дочку. Захвати что покушать.— И дала адрес.
Лора начала водить Лилю к бабе Мане Марии Тихоновне, пожилой женщине. Девочку она встретила ласково. Пятилетний внучок ее, Саша, обрадовался компании. Поначалу Лиля дичилась, но вскоре ребята разыгрались и через несколько дней подружились. Неделя прошла, баба Маня оставила Лилю еще на неделю, а затем уже не назначала срока.
Сашенька привязался к Лиле, оба не очень бойкие, они хорошо играли вместе. Саша сказал матери:
— Лиля хорошая, она не дерется и не кусается.— В детском саду его, трехлетнего, укусила девочка, и он не забыл. Мальчик добавил: — Знаешь, мама, я люблю Лилю, она такая худенькая, слабенькая — мне ее жалко. Когда война кончится, я на ней женюсь.
Через месяц Лиля начала поправляться. Лора давала дочке достаточно еды,— Надя и ее мать добавляли что могли,— хватало на обед и на ужин. Дети гуляли вместе, после обеда спали. “Пускай девочка ходит,— говорила Мария Тихоновна,— мне не в тягость, а Сашеньке веселее”.
Лора радовалась за дочку, думала, как отблагодарить бабу Маню, но только чтобы не обидеть ее или Надю. Проверила свой чемодан, немало добра оттуда уже было снесено на рынки. Достала шерстяной шарф, связанный тетей Соней. Шарф был красный, молодежный, цвет подходил для черноглазой Лоры, но что скажет баба Маня? Может, отдаст Наде, тоже неплохо. Лоре было немного жаль шарфа — когда она держала его в руках, ей вспоминались тетушки, о которых ничего не было известно.
Все же Лора решила расстаться с красивым шарфом. Мария Тихоновна приняла подарок охотно и даже, к удивлению Лоры, спросила, новый ли шарф, пощупала и посмотрела на свет.
Через несколько дней, когда Лора пришла вечером за дочкой, в комнате у Смирновых вкусно пахло жареным луком и шкварками. Баба Маня скомандовала:
— Ребята, ложки-тарелки на стол! — Подала кастрюльку с пшенной кашей и сковороду, на которой еще скворчали кусочки сала и золотились колечки лука.— Садитесь, детки, и ты садись, поешь с нами.— Баба Маня похвалилась — выгодно сменяла Лорин подарок.— Добрый кусок сала дал дед, да еще пяток луковиц в придачу, на радостях — младший сын вернулся с фронта. Правда, без ноги, но живой. Говорит: “Бабы плачут, а я им: дуры, радоваться надо. Подарю этот кашней сыну, шею повязывать под полушубок — ишь, ясный какой, аж в глаза бьет”.
Кашу, слегка сдобренную салом с луком, ребята съели в минуту и застучали ложками, подчищая тарелки.
— А добавок? — спросил Саша.
— Добавка не будет, я вам и так хорошо положила, надо маме оставить на ужин. Завтра еще сделаем, не скучай.
— Ура! — крикнул Саша.— Лиля, ты тоже кричи “ура”. Это будет знаешь какой праздник? Самый наш главный праздник Великого Октября!
— Хватит болтать,— баба Маня погнала детей из-за стола.
— А чай, чай будет?
— Будет, вот заварю счас морквы сушеной, будем чай пить.
— С сахаром?
— Ну вот еще — с сахаром, морковка и так сладкая.
Лора по дороге домой думала: какое счастье для нее, для Лильки, что встретилась ей такая добрая женщина. И подарком распорядилась самым умным образом. Тут мысли Лоры перешли на деда, который празднует возвращение покалеченного сына. Столько смертей, столько убитых, такая жестокая и страшная война, может, и она порадовалась бы, вернись Лева пусть и покалеченный, но живой.
Когда за ребенка не тревожишься, и работа спорится. Лора начала перевыполнять норму, и на ее станке уже второй день стоит маленький красный вымпел.
Но для Лоры главное не вымпел, не честь, а количество отточенных корпусов. “Чем больше снарядов — тем ближе победа”. Красное полотнище с этой надписью протянуто в цехе от стены к стене.
Болят плечи, болит спина, гудят набрякшие ноги, в животе полощется жидкий столовский суп. Хочется посидеть, ноги поднять, полежать, вытянуться. Ничего, переживем, перетерпим. До конца смены два часа.
В РАЗОРЕННОМ ДОМЕ
Аксинья Кузьминична
Как мы первый год в Зуйках жили? Ой, как жили — вспоминать страшно. Дом наш каменный не сгорел, но остались одни стены — ни рам, ни дверей, ни крыши. А вражины в одной половине подпол себе вырыли поглыбже, от нашего огня прятаться, так еще бы чуток — и стену одну завалили. Печку не порушили, ее мой свекор покойный клал, он был мастер печки класть. Все, что было деревянного, пожгли, хорошо, хоть полы на кухне целы оставили, видно, там и спали.
Пришедши на свое место, и обрадовались и всплакнули. На крышке от погреба состроили мы с Гришенькой салаш из чего-ничего. На огороде нарезали сухих будылей, выросли там репей да чертополох страшной силы, пособирали по селу разных прутьев да веток, попадались и доски небольшие — все пошло в дело Однако понимали — в таком салаше не зимовать. А тут еще беда — никак не упомню, где мы сундук зарыли. В нем мучка, в нем сальца кусок, так нам нужные.
Вскопала я две гряды, посадила картошку, какую в подполе по углам землей заваленную нашла да что с собой притащили из Селихова. У детей отняла, на глазки порезала. Ой, и вспоминать тошно! В своем дворе все углы обшарили, где что обронено было — корку, обмылок, веревку, банку, тряпку — все подобрали, в другие дворы, пустые, Гриша тоже забегивал. Он первый мой помощник и добытчик, то свеклину где-то выкопает, то как-то коробку с манкой в паутине нашел, мы червей повыбрали, провеяли. Ели, что делать — голод не тетка. А то вдруг банку принес жестяную, не раскубренную, с картинкой: баба румяная ест чтой-то с ложки, смеется — вкусно ей, а написано не по-нашему. Я Грише приказываю: брось банку в яму, нам ее не раскрыть—по ней стукнешь, а она стрельнет по глазам или вовсе голову снесет. А Гриша просит: я потихоньку дырочку просверлю,— и давай гвоздем шкрябать. Оказался джем яблочный — вот счастье-то было!
Пришли саперы — мины выкапывать, а то мы далее улицы да огородов и ходить не смели. Пожалели нас солдатики: как ты, мать, с малыми зимовать будешь? Разобрали, что от сараев неспаленного осталось, уладили угол дома, где кухня была, лозы нарезали, привезли цельную машину — плетень плесть, потолок закрывать. Это уж мы потом с Гришей делали, плели да глиной обмазывали. Они и другим помогли, кто с детями: кому землянку вырыли, кому окна забили фанерками да картонками от немецких ящиков-коробок.
Ушли солдатики, оставили нам кой-чего, поделились. Хлеба у нас давно не было, поели — повеселели.
Лето прошло, подошла осень.
К Октябрьским праздникам привезли на село хлеба печеного и всех солдаток оделили. Да еще дали соли — полкило на семью. Обрадовались мы: хлеб — это одна радость, другая радость, что о нас позаботились.
Принесла я домой две буханки, положила на стол, а ребяты округ собрались, к буханкам тянутся, хлеб нюхают — хлебный дух им сладкий. Отрезала всем по ломтю, сольцой посыпала. Едят хлебушко, и такие, вижу, счастливые — куски большие, немереные.
Пришла Тася, говорит: еще и почту привезли. Взволновалась я — где ж та почта, где искать? А ее в ящик поклали, под навесом, где раньше сельпо было. Дом тот сгорел, один навес остался. Почтарей-то еще не было. И почта еще не ходила, первый раз привезли.
Послала было Гришу письма поискать, потом испугалась — проглядит малый. Сама побежала.
Долго я те письма перебирала, пока нашла для меня писанные. Одно от Феди, другое — похоронка на Федю, полгода как послана. Умер в госпитале от тяжелых ран, похороненный в Брянской области, братская могила в таком-то месте.
Прочитала я похоронку еще по дороге. Плетусь, ноги не идут. Тащусь едва живая. Не плачу. Не знаю почему, слезы нейдут. В голову стучит, что не надо:
Гармонист, мой гармонист,Рубаха атласна,За тебя, гармонист,Замуж я согласна.
Думаю: сказать детям или не говорить? Такие они были радошные — хлеб-то ели
