Андрей Дугинец - Стоход
— Умеешь?
Грише так хотелось подержать гармонь в руках, что он и не заметил, как у него вырвалось:
— Умею!
Ему казалось, что стоит надеть ремень через плечо — и пальцы сами побегут по ладам, и все получится, как у Алеши. Неловко взял гармонь из рук учителя и начал осторожно, несмело растягивать мехи, боясь даже дотронуться до ладов. Гармонь шипела, как кузнечный мех, но не играла.
— А ты смелее, смелее! — подбадривал учитель. Но, внимательно присмотревшись, догадался, в чем дело, и предложил: — Хочешь, я тебе покажу одну легкую песенку?
Гриша вернул гармонь, и сразу точно сто пудов свалилось с плеч.
Учитель сыграл «чижика». Потом медленно, с расстановкой проиграл еще раз.
— Ну-ка, попробуй!
— Не, я лучше на дудочке, — сгорая от стыда, ответил Гриша, выбежал из комнаты и вскоре вернулся с двумя палочками из бузины и карманным ножичком в руках. Сел на лавку у порога, тонкой палочкой вытолкнул сердцевину из толстой и начал вырезать на ней дырочки. Прорезал. Большим пальцем левой руки закрыл нижнее отверстие, а четыре пальца правой положил на боковые отверстия, поднес дудочку к губам и заиграл, перебирая пальцами. Раздались высокие резкие звуки. Мастер остался недоволен. Он укоротил косой срез тонкого конца дудочки, само верхнее боковое отверстие сделал немного больше и попробовал снова. Получился звук, похожий на посвист осеннего ветра во мху на старом, забытом кургане. Еще в одном месте чуть-чуть прикоснулся кончиком ножа. Заиграл и сразу словно подрос, вытянулся. Лицо стало тоньше, бледнее, а глаза печальнее…
В комнате точно повеяло мартовским ветерком. Казалось, где-то рядом заговорили первые весенние ручьи. Вот капля по кайле собирается под снегом струйка. Извиваясь, она тихо, чуть слышно шуршит прелыми прошлогодними листьями. На пути встретила другую, более сильную и уже заметно шелестящую. Весело пошептавшись, они побежали вместе.
Александр Федорович больше не подкладывает лучину в коминок и неподвижно смотрит на красные угольки. Жена его, сняв с жару сковородку, сидит возле печи, подперев голову руками, тоже задумалась.
Пальцы мальчугана чуть заметно ходят по клапанам дудочки. Вот он набрал побольше воздуха, взмахнул дудочкой, пальцы забегали быстрей… Скопившаяся под снегом вода прорвалась наверх, соединилась с большим ручейком и, прорезав не только в снегу, но и в земле глубокую канавку, помчалась резво, говорливо. Все быстрее, задорнее… Вырвался ручей на полянку, где снега давно уже нет, где над зеленой травой вьется в небе жаворонок. И сразу притих, остепенился: здесь царство песен, света и радости, здесь никого не удивишь надоедливо однообразным бульканьем.
Царство радости?
А кто там сидит над ручьем с кнутом в руке и плачет? Пастушок. А чьих он коров пасет? Само собой понятно: если б своих, то чего б ему плакать?
И ручей шумит, плещется о зеленые берега, стараясь размыкать горе пастушка. Но горя много, всего не унесешь никаким половодьем. Поняв это, вода теперь пробирается совсем тихо, крадучись, как виноватая. А ветерок шумит и гонит все новые струйки из лесных чащоб. Шум его ласковый и теплый, как дыхание ребенка, спящего на коленях матери…
Гриша опустил свою дудочку. В лице ни кровинки. Глаза прищурены, затуманены.
Анна Вацлавовна сидит возле угасающей печки. Передником вытирает слезы. Александр Федорович все так же неподвижно смотрит на чернеющий последний уголек лучины. Не хочется ни двигаться с места, ни говорить, да и вообще ничего обычного не хочется. Думается только о том, что не сбылось, что ушло в прошлое и не вернется, от чего остались только воспоминания, слабые, угасающие, как эти угольки.
Ужинали молча. Каждый думал о своем. После ужина Гриша трижды перекрестился на «Аленушку», все так же печально глядящую в воду, и ушел. А учитель о женой сели возле коминка.
— И откуда в этом болотном народе берется такая сила?! — вздохнул Александр Федорович. — Гнут его в три погибели, а из него, как вода из-под земли, ключами бьют таланты.
— Да еще какие таланты! — тихо сказала Анна Вацлавовна. — Я впервые встречаю юношу с таким слухом. Ведь вот о нашем Игорьке ничего подобного не скажешь. Весь в тебя: медведь на ухо наступил. А этот…
— Да, будь это там… — Александр Федорович не сказал, где именно, но жена прекрасно его поняла, — там он вышел бы на большую дорогу…
— Саша! — широко открыв черные глаза, прошептала Анна Вацлавовна. — Ты как-то назвал его Шопеном. А вдруг ты не ошибся? Что, если это и на самом деле новый Шопен?..
Александр Федорович горько улыбнулся:
— А мы с тобой всего лишь пассивные свидетели того, как этого Шопена каждый день хлещет кнутом слюнявый приказчик, как он с рассвета до темна по колени в грязи пасет панских коров, питаясь двумя картофелинами и сухарем из вьюнов.
Анна Вацлавовна мечтательно сощурила глаза:
— Ну, а если б дать ему музыкальное образование?
Александр Федорович поцеловал ее в высокий светлый лоб:
— Ты опять угадала мои мысли. Конечно же, надо бы это сделать. Но поздно. Надо было начинать с восьми — десяти лет. Ему хотя бы закончить начальную школу и немного научиться играть. Надо помочь старику выбраться из долгов, а мальчишке купить инструмент.
— Ты говорил, что управляющий обещал…
— Не верю я ему, — покачал головой Александр Федорович. — Это такая шкура… Будем сами помогать.
— Ну вот, теперь тебе интересней будет жить. А то все кажется, что мало делаешь, что не находишь чего-то самого главного.
— Ты права, Аня, жизнь будет полнее. И все же главное не в этом. — Александр Федорович тяжело вздохнул.
— Ты на меня в обиде? — приблизив разгоряченное огнем лучины лицо, Анна Вацлавовна пристально посмотрела в глаза мужа. — Я тебя остановила на полпути. Ты вышел бы на свою дорогу, если б я не помешала…
— Нет, Аня. Я не могу обижаться. Я все равно не нашел бы уже своих…
Александр Федорович вспомнил свой путь из Янова в двадцатом году, когда было разбито Полесское восстание. Концом этого пути оказался маленький светлый родничок в Цуманском лесу. Давно это было, а родничок не забылся. Да и не забудется, пожалуй, никогда.
Аня с подругами рвала орехи в лесу. Девушки нашли холодный родник под огромным черным камнем. Напились — и опять за орехи. А Аня задержалась, встала на камень и, глядя в живое зеркало воды, начала прихорашиваться.
Вдруг совсем рядом кто-то вздохнул:
— Какая красивая!
— А тебе какое дело! — ответила девушка, еще не видя, кто это говорит.
— Да я ничего. Правду говорю.
Аня обернулась и обомлела: в двух саженях, под орешником, стоял незнакомый вооруженный парень. Глаза суровые, острые. В истертых до красноты солдатских сапогах, в кудлатой шапке-кубанке. Поверх поношенной кожаной тужурки пулеметные ленты крест-накрест. За поясом — гранаты, а на плече — винтовка вниз дулом.
— Испугалась?
— Чего пугаться! — бросила девушка через плечо. — Ты ж не бандит.
— Откуда это видно?
— Шапка у тебя своя или с убитого? — становясь на всякий случай по другую сторону родника, спросила девушка.
— Что ж я — с убитого надел бы?
— Значит, не бандит: на шапке остался след красной звездочки.
— Эх ты какая! Заметила…
— Не слепая ж.
— Аня-а-а-а! — послышались голоса подруг из чащи.
— Иду-у-у-у! — крикнула девушка в ответ, а шепотом спросила: — Есть хочешь? Вот, на, — и вынула, из торбы черную краюху. — Подожди здесь, я принесу тебе еще из дому, чтоб на несколько дней хватило. Долго еще идти?
— Пока не найду свою дорогу.
— Какую это свою?
— Главную, по которой пошли мои товарищи.
— Так они, наверное, тоже разбрелись, как стадо без пастуха. Теперь паны укрепились навечно.
— Ничего вечного не бывает.
— Как тебя зовут?
— Александр, — и, подумав, добавил: — Моцак.
— Это что ж, для фасона придумал такую фамилию?
— Почему для фасона?
— Моцак — значит силач, а ты не очень-то похож на силача.
— Так не я придумывал. Это давно. Прадед мой такие моцные горшки делал, что князь Радзивилл держал в них вино и мед, а мастера прозвал Моцаком. Я ж из Гощи. Слыхала?
— Кто не знает Гощи! Самое царство горшечников… Но почему ж ты из Янова не пошел прямо на Гощу?
— Тебя искал.
— Да я говорю всерьез.
— А всерьез о таком не спрашивают.
— Ау-у-у-у! Аня-а-а-а! — послышалось совсем далеко.
— Иду-у-у! — приставив руки к губам, ответила девушка.
— А ты с чего взяла, что я иду из Янова?
— Думаешь, мы уж тут совсем ничего не знаем. Ведь под Яновом недавно польские легионеры разбили полк Резановича, и ты здесь не первый… А что ты правую руку держишь в кармане?
— Руку? — горько улыбнулся в ответ Александр. — Это теперь не рука, а кукла.
