Дмитрий Гусаров - За чертой милосердия
Вообще-то причиной бессонницы у Вершинина были не столько белые ночи, сколько обнаружившаяся язвенная болезнь.
Приступ начался в июне, когда возвращались из Москвы, с сессии Верховного Совета СССР. Всю дорогу Вершинин провел в салон-вагоне секретаря ЦК Компартии КФССР, члена Военного Совета фронта Куприянова. Сидели, разговаривали, делились впечатлениями об однодневной, неожиданной для военного времени сессии, на которой главным вопросом была ратификация заключенных договоров о взаимной помощи между союзниками в войне против Германии. Потом незаметно перешли на партизанские дела. Вершинин побывал у начальника только что сформированного Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко. Тот выслушал доклад о карельских делах доброжелательно, но без особой заинтересованности — чувствовалось, что есть у него заботы и поважнее. План бригадного похода на Поросозеро одобрил, попросил показать на карте. Вершинин подошел к висевшей на стене, утыканной разноцветными флажками карте европейской части страны, и весь партизанский рейд, к которому столько готовились, вдруг как-то поблек, стал казаться ничтожным — все расстояние от Сегежи до Поросозера легко прикрывалось одним указательным пальцем.
— Правильно! — выслушав, сказал Пономаренко.— Пора и вам начинать действовать…
Это прозвучало обидно — как будто в Карелии партизаны сидели без дела. Пономаренко и сам почувствовал неловкость и поправился:
— Я имею в виду… действовать масштабно.
К просьбам он отнесся внимательно. Тут же приказал выделить карельскому штабу десять раций «Север», обещал прислать начальника узла связи и несколько радистов, а главное — без промедления договорился с армейскими снабженцами о выделении карельским партизанам лимита на дополнительные пайки.
Удача с рациями и пайками затмила все другие впечатления от этого короткого визита. Правда, к бригадному походу дополнительные лимиты запоздали. Прижимистые армейские снабженцы выделили партизанам далеко не самое лучшее — часть мясных консервов заменили рыбными, шпика оказалось совсем мало, пришлось компенсировать комбижирами, сахар — тоже не по полной норме, часть его заменили конфетами… Не потому ли вот уже несколько дней Григорьев, с каждым разом все тревожнее, запрашивает, когда можно ждать заброски продуктов, хотя по аттестату все получено по восемнадцатое июля включительно.
Тогда же, на обратном пути в Беломорск, все теперешние заботы были еще впереди. В уютном салон-вагоне было тепло, даже чуть душновато, дорога предстояла долгая, и им с Куприяновым было о чем поговорить.
Прошел почти год партизанской войны в Карелии, многое прояснилось, приобрело организационную структуру и даже опыт, но наступившее лето озадачивало новизной. Командование фронтом настаивало на операциях в глубоком вражеском тылу, на стратегических коммуникациях, где, как считалось, и действовать легче, и результаты могут быть ощутимее. Для этого надо было посылать отряды в далекие рейды. Двести — триста километров надо идти, неся на себе продовольствие и боеприпасы, чтобы на несколько дней оседлать шоссейку, разгромить автоколонну или взорвать мост. Это бы себя оправдало, если бы отряд смог оставаться в том районе длительное время. Но как наладить снабжение, вывозку раненых? Авиаторы многого не обещают. Тихоходные гидропланы могли бы делать посадку на озерах, но такое удастся один-два раза, не больше. Частые полеты быстро демаскируют партизан, особенно сейчас, когда наступили белые ночи…
Потом связь.
В начале июня в тыл врага ушли отряды Кравченко и Бондюка. У обоих есть новенькие рации, но уже через неделю связь стала гаснуть, а затем и вовсе пропала. Теперь сиди и гадай, что там произошло. Радисты подозревают, что все дело в каких-то природных помехах, но кто знает? Не случится ли такое и с бригадой?
Молодой, решительный в суждениях и поступках Куприянов с удовольствием носил форму бригадного комиссара. Все на нем было свежим, добротным, выутюженным, а орден Ленина и значок депутата Верховного Совета придавали ему особо значительный и молодцеватый вид. В Москве он охотно и чуть напряженно козырял в ответ встречным бойцам и командирам, глядя им прямо в глаза и смущая их таким вниманием. В этой уставной четкости угадывался прежде всего штатский человек, недавно надевший военную форму.
От бригадного похода Куприянов ждал очень многого, ежедневно контролировал подготовку, торопил, помогал чем мог, и его воля, уверенность, инициатива постепенно передались другим. Начала похода в штабе ждали как праздника.
Тогда, сидя в вагоне, Куприянов был доволен, что дела не задержали его в Москве, что к моменту выхода бригады он будет в Беломорске и сможет отмечать на своей карте суточные переходы. Он любил карту, за истекший год привык разбираться в ней не хуже заправского штабиста.
За ужином выпили. Теперь-то ясно, что Вершинину следовало воздержаться, в животе и без того побаливало, но уж больно располагающей была обстановка: впереди — целая ночь пути от Обозерской, где поезд словно бы на ощупь тащится по колее зыбкого, недавно отсыпанного полотна, за окном — тихий полусумрак, а на столике — неуловимо прозрачная бутылка с довоенной этикеткой… Тем более что и закуска была отличная — колбаса, омлет со шпиком, рыбные консервы. Первая стопка приятно согрела желудок и отодвинула все предосторожности. Ужинали долго. Потом неторопливо пили чай, перескакивая в разговорах с одного на другое, перебирая командиров, комиссаров, начальников штабов партизанских отрядов, давая им оценки, вспоминая забавные случаи. В полночь прослушали выпуск последних известий, помрачнели, посидели молча и начали готовиться ко сну.
Вершинин уже отодвинул дверь своего купе, когда Куприянов неожиданно спросил:
— А что, Сергей Яковлевич, Колесник действительно хороший человек?
— Да, он способный боевой командир.
— А человек? Партизанам важно, чтоб и человек был хороший. Плохой не приживется…
Вершинин подумал и ответил:
— Мне он нравится. Прямой и честный парень. Разве что резковат и прямолинеен. За зимние походы орден Красного Знамени получил.
— Орден-то при чем? К орденам-то мы сами представляем, а я о другом спрашиваю. Аристову он что-то не нравится… Не лучше ли развести их, пока не поздно, а?
— Поздно, Геннадий Николаевич. До выхода осталось меньше недели. Неожиданной заменой начальника штаба мы и человека обидим, и породим ненужные толки у партизан. Григорьев убежден, что боевая обстановка примирит их.
— Ладно. Посмотрим. Ну, спокойной ночи!
Но, увы, та ночь спокойной не оказалась. Через полчаса начались болевые схватки. Вершинин принял таблетку, до утра провалялся с грелкой, но боль совсем так и не ушла, где-то под самой ложечкой она как бы сосредоточилась в одной ноющей и пульсирующей точке, вызывая изжогу, тошноту и головную тяжесть.
Вершинин знал, что стоит ему обратиться к врачам, как его немедленно повалят на госпитальную койку, начнут исследовать. Но именно этого ему меньше всего хотелось сейчас, когда пришла самая пора для действий отрядов, а штаб партизанского движения Карельского фронта по существу находился еще в стадии формирования; отделы, службы, люди все еще притирались друг к другу, и, к сожалению, не всегда удачно.
В последние годы Вершинину не везло — испытал три перемещения по службе, а четвертого ему не хотелось…
IIУтро семнадцатого июля принесло радость. Наконец-то вышел на связь отряд Кравченко. Связь была неуверенная, с затуханиями и помехами, но из обрывков радиограммы можно было понять, что Кравченко находится в районе Кондоки, возвращается на базу и потерял взвод. Понять, что означают слова «потерял взвод» — потерян он в бою или оторвался от отряда в пути, — было невозможно. На запрос ответа не последовало, связь пропала, даже не поступило подтверждения о приеме запроса.
И все-таки это была радость — после долгого молчания узнать, что отряд цел, не сгинул в лесных дебрях, выполнил боевое задание.
Приказав ежечасно искать связи с Кравченко, Вершинин хотел тут же позвонить Куприянову, поделиться радостью, но потом подумал, что это известие будет солиднее выглядеть в общей суточной сводке. Оставался Бондюк. Если бы объявился и он, то у штаба была бы полная картина. Бригада Григорьева и семь отдельных отрядов находятся в деле, за линией фронта, нити их маршрутов уже протянулись далеко на запад, в трех местах пересекли государственную границу — пусть оккупанты не думают, что их глубокие тылы недоступны партизанам.
Утренняя радиограмма от Григорьева была требовательная, как приказ:
«Иду в квадрат три километра севернее поселка Тумба. Шлите полночью продукты. Сигнал три красных ракеты в сторону Сидрозера».
